22
У группы Барри скоро концерт, и он хочет повесить в магазине объявление.
– Нет. Обойдешься.
– Спасибо за поддержку, Роб. Страшно тебе благодарен.
– Я думал, ты согласен с правилом про объявления дворовых команд.
– Ага, оно распространяется на тех, кто приходит с улицы. На неудачников.
– Постой… «Суэйд» – ты их послал. «Отёрз». «Сент-Этьен».[75] Это они, по-твоему, неудачники?
– Что значит
– Но оно же тебе нравилось, разве нет? Ты же с огромным кайфом велел этим ребятам убираться к чертовой матери.
– Я был не прав, договорились? Ладно тебе, Роб. Нам нужно зазвать кого-нибудь из постоянных покупателей, а то вообще пустой зал будет.
– Хорошо. Как называется команда? Если название мне понравится, вешай на здоровье.
Он тычет мне в нос объявление.
– «Барритаун»… «Барритаун»? Твою мать, тебе не кажется, что ты вконец обнаглел?
– Это не в мою честь. У «Стили Дэн» есть такая песня. Она и в «Коммитментс»[76] играет.
– Ну и что? Нельзя с именем Барри петь в группе под названием «Барритаун». Это все равно что…
– У них еще до меня было это козлиное название, понял? Не я его придумал.
– То есть поэтому ты с ними и поешь?
Барри Барритаунский молчит.
– Что, не так?
– Это была всего одна из причин, почему они меня пригласили. Но…
– Обалдеть! Тебя позвали вокалистом исключительно за твое имя! Конечно, Барри, вешай, пожалуйста, свой постер. Хочу, чтобы об этом узнало как можно больше народу. Только не в витрину, ладно? Куда-нибудь сюда, над полками.
– А билетов сколько отложить?
Я хватаюсь за бока и заливаюсь невеселым хохотом:
– Ха-ха-ха. Хо-хо-хо. Не надо, Барри, сейчас концы отдам.
– Ты что, не придешь?
– Разумеется, не приду. По-твоему, я похож на человека, который попрется в какой-нибудь кошмарный паб слушать экспериментальный грохот? – Я смотрю на постер. – А-а, вонючая дыра «Гарри Лаудер»! Ха!
– Теперь я вижу, чего стоит твоя дружба. Ты злобный сукин сын, Роб, ты об этом знаешь?
– Злобный? Потому что не иду на «Барритаун»? Не думал, что одно из другого следует. А сам ты был исключительно мил с Диком и Анной, не правда ли? Благодаря тебе она теперь чувствует себя с нами как в родной семье.
Чуть было не забыл, что больше всего на свете я сейчас желаю непреходящего счастья Дику с Анной. Какой же я в таком случае злобный?
– Ну с Анной я так, немного прикололся. С ней все в порядке. И я же… я же не виноват, что у тебя со всех сторон облом.
– А если бы я где-нибудь выступал, ты, поди, первым занял бы очередь?
– Первым не первым. Но послушать пришел бы.
– Дик идет?
– Ясное дело. И Анна тоже. И Мэри со Стейком.
Неужто в мире и вправду так много добрых людей? Не знал.
Если угодно, считайте меня злобным. Сам я, правда, себя таковым не считаю, но зато я определенно разочарован в себе; я думал, что буду достоин хоть немного большего, чем имею. И дело не только в работе, не в том, что мне тридцать пять и я совсем один – пусть от этого всего и не легче. Дело в том… ну, не знаю. Вы когда-нибудь рассматривали свои детские фотографии? Или детские фотографии знаменитостей? Они, по-моему, не могут оставить равнодушным – глядя на них, либо радуешься, либо тебе становится грустно. Есть одна симпатичная фотография маленького Пола Маккартни, и, впервые увидев ее, я очень порадовался: огромный талант, огромные деньги, долгие годы безоблачной семейной жизни и очаровательные дети – а он ведь еще ни о чем этом не догадывается. Но бывают и другие фотографии – президента Кеннеди, рок-музыкантов, загнувшихся от наркотиков, людей душевнобольных и двинувшихся рассудком, людей, которые убивали, которые себе и другим приносили несчастья столь разнообразными способами, что и не перечислишь, – смотришь на них и думаешь: стоп, не надо расти! Лучше тебе уже не будет!
Последние несколько лет, рассматривая свои детские снимки, которые я так неохотно показывал подругам… я начал, глядя на них… нет, не жалеть себя, несчастного, а испытывать что-то вроде тихой щемящей грусти. На одной фотографии я запечатлен в ковбойской шляпе и с пистолетом, нацеленным прямо в объектив; я тогда очень постарался быть похожим на ковбоя, но у меня ничего не получилось. Теперь я с тяжелым чувством смотрю на этот снимок. Лоре он казался чрезвычайно милым, и она даже пришпилила его к стенке на кухне, но я его потом снял и убрал в стол. Мне все хочется извиниться перед тем парнишкой, сказать: «Прости, что подвел тебя. Я должен был за тобой приглядывать, но все напортил: принял несколько ошибочных решений и таким образом превратил тебя в меня».
Понимаете, тот маленький мальчик пошел бы слушать Барри; он бы не напрягался из-за Иеновых рэпперских штанов, из-за Пенниной ручки с фонариком (ручка с фонариком ему бы даже понравилась), из-за полетов Чарли в Штаты. Он бы не понял, почему, собственно, меня все это бесит. Если б он вдруг оказался здесь, если б спрыгнул с фотографии и попал в мой магазин, он бы не раздумывая бросился на улицу и побежал обратно в 1967 год со всей скоростью, какую только способны развить его маленькие ножки.
23
Наконец-то: через месяц или около того после своего ухода Лора заезжает забрать вещи. Имущественных споров у нас не возникает: все лучшие записи принадлежат мне, а вся лучшая мебель, большая часть посуды и книжек в твердом переплете – ей. Единственное, что я делаю, это отбираю стопку пластинок и несколько компактов, которые я ей когда-то подарил, – мне так и так хотелось их купить, но я думал, что они и ей понравятся; в итоге они растворились в моей коллекции. Я подхожу к делу очень тщательно и честно: сама бы она не вспомнила и о половине, и я легко мог бы оставить диски себе, но я отыскиваю их все до одного.
Я боялся, что она притащит с собой Иена, но она не притащила. То, что он мне звонил, ее явно смущает.
– Ерунда, забудь.
– Нет, он не имел права так поступать, и я ему об этом говорила.
– Вы все еще вместе?
Она смотрит на меня, чтобы убедиться, что я не шучу, а потом состраивает несчастную физиономию – выглядит это не слишком привлекательно, если задуматься.
– У вас все хорошо?
– Если честно, мне не хочется об этом говорить.
– То есть плохо, да?
– Ты знаешь, что я имею в виду.
Она одолжила на выходные «вольво-истейт» своего отца, и мы набиваем его до отказа; потом она
