На протяжении веков смерть персонифицировали в разных вариантах: в облике всадника из Апокалипсиса, скачущего над разбросанными по земле телами; иногда он держит в руках весы или лук со стрелами. Смерть изображали в виде эринии с крылами летучей мыши; в образе дамы с завязанными глазами, уносящей мертвое тело на крупе коня; самый привычный ее образ: скелет с косой в женском облике; у М. Цветаевой к ребенку приходит «девочка-смерть», «розовый ангел без крыл». Небесное существо, приходящее взять душу, носит разные имена: Самаэль, Абаддон, Азраил; иногда таким посланником считают архангела Гавриила, поскольку именно он явился Матери Божией с вестью о близкой кончине.
Есть ангел смерти; в грозный час
Последних мук и расставанья
Он крепко обнимает нас,
Но холодны его лобзанья… (М. Ю. Лермонтов).
На кладбищах в качестве выразительных символов ставили фигуры плакальщиков (плакальщиц); равная обреченность всех земнородных одному концу ярко передана в известном цикле гравюр Г. Гольбейна «Пляски Смерти». Смерть воспета, пожалуй, не менее щедро, чем любовь: requiem’ы Моцарта, Берлиоза, Верди принадлежат к шедеврам музыкального искусства; потрясающе выразителен вокальный цикл Мусоргского «Песни и пляски Смерти» на стихи А.А. Голенищева-Кутузова: холодная, равнодушная, всесильная Смерть «убаюкивает» младенца, в образе влюбленного рыцаря, поющего серенаду, уводит с собой юную девицу, «белой подругой» пляшет трепака с подвыпившим обреченным мужичком, наконец, после битвы является во всем могуществе, «озарена луною,/ на боевом своем коне,/ костей сверкая белизною»:
Кончена битва – я всех победила!
Все предо мной вы склонились, бойцы.
Жизнь вас поссорила – я помирила.
Дружно вставайте на смотр, мертвецы!
В детстве и отрочестве весть о неизбежной смерти производит ошеломляющее впечатление; «едва родившись, я уже слышал разговоры о смерти, – печально признается Шатобриан (1768 – 1848), автор «Замогильных записок». В деятельном и бодром периоде мысль о конце отодвигается, вытесняется сознанием, хотя время от времени получает предлог возникать, отравляя пьянящую радость от праздника жизни. Старость же умножает поводы для горьких сетований: «Утратив будущее, я разучился мечтать… чуждый новым поколениям, я кажусь им нищим в запылившихся лохмотьях… я один во всем мире перед опущенным занавесом в молчании ночи». Он был писателем, политиком, путешественником, солдатом, мыслителем, познал триумфальный успех и сокрушительное поражение и только в самом конце понял ничтожность всех своих стремлений и возвратился к «вере своего детства»: «мне остается только сесть на краю могилы. А затем я смело спущусь в нее с распятием в руках и обрету вечность».
Высшие устремления человека всегда тормозятся низшими инстинктами телесного естества. И вот, по мысли философа Н.О. Лосского (1870 – 1965), смерть, прекращая физиологические процессы, на самом деле всего лишь уничтожает биологическую форму бытия – и таким образом, истребляя несовершенное, преодолевает трагическое несоответствие между духовной природой человека и эмпирической действительностью, освобождает вневременное, вечное, стремящееся к совершенству существо человека и оказывается единственным путем для сохранения и продолжения жизни. Однако смерть, утверждает святитель Григорий (Нисский) не уничтожает ипостаси человека, разлука души с телом – состояние временное, при Втором Пришествии они вновь соединятся.
В.В. Розанов описывал, диктуя дочери, внутренние ощущения человека, пораженного «ударом» (инсультом); он считал, что подобные наблюдения интересны даже физиологу: «Тело покрывается каким- то странным выпотом, который нельзя сравнить ни с чем, как с мертвой водой; она переполняет всё существо до последних тканей. Дрожание и озноб внутренний не поддаются описанию: ткани тела кажутся опущенными в холодную лютую воду. И никакой надежды согреться… Поэтому умирание, по крайней мере от удара, представляет собой зрелище совершенно иное, чем обыкновенно думается: это холод, холод и холод, мертвый холод и больше ничего…в этой мертвой воде, в этой растворенности все ткани тела; это черные воды Стикса, воистину узнаю их образ».
Интересно в этой связи, как трактует русский ученый В. Я. Пропп, исследователь волшебной сказки, образ живой и мертвой воды; живая и мертвая вода не противоположны, а дополняют одна другую. Казалось бы, почему не оживить Ивана-царевича сразу живой водой, но сначала необходимо применить воду мертвую? Вероятно, мертвая вода успокаивает, дает окончательную смерть, а живая предназначена воскрешать, но лишь покойника «законного», несомненного.
В прежние времена говорили: «жить трудно, а умирать легко», «умер – отмучился». Современный человек, с жадным любопытством наблюдая лавину хладнокровных убийств в кинофильмах, усваивает враждебный, насильственный характер смерти и становится не способен воспринимать ее как грядущую реальность, закономерную и сообразную с природой. Эта тенденция породила в конце 80-х годов новую отрасль психологии,
Концепция танатотерапии основывается на христианской традиции отношения к смерти: так уходили наши предки-крестьяне: предчувствуя конец, переодевались в чистое, призывали священника, исповедовались, а после причастия ложились на лавку со свечой в руке и закрывали глаза. О. Павел Флоренский говорил о «навыке умирания», который формируется в опыте подвижничества, в частности, в умении погружаться всем существом в молитву, взывая к небесам отбрасывая наносное, поверхностное, суетное, мгновенное. Идеал смерти праведника – смерть с молитвой, в позе коленопреклонения, как скончался преподобный Серафим Саровский; очевидно, Господь дал ему силы совершить последний жест благочестия.
Любопытно проследить, как по-разному умирают люди.
Христофор Колумб (1451 – 1506), окруженный сыновьями, сподвижниками и друзьями, произнес: «В Твои руки, о Боже, предаю дух мой».
Леонардо да Винчи (1452 – 1519) умер в объятиях короля Франциска, сокрушаясь: «Я оскорбил Господа
