неверия, подвести их к мысли о христианской кончине. Чрезвычайно популярны опубликованные в последние десятилетия труды врачей, ученых, Э. Кублер-Росс, Р. Моуди, Р. Кэри, Э. Бекер и других, которые вели многолетние наблюдения за людьми, побывавшими на том свете в состоянии клинической смерти. Казалось бы, самые закоренелые материалисты должны принять изложенные ими факты как таблицу умножения и признать жизнь после жизни.

Для верующего память смертная есть необходимая добродетель и великое подспорье в скорбях; земные мерзости: несправедливость, предательство и торжество зла, силу богатства и деспотизм власти (см. 66-й сонет Шекспира), разочарования и огорчения, тяготы, заботы и болезни невозможно вынести, если представить, что они бесконечны.

Впрочем, даже здешние удовольствия, обращенные большей частью к плоти, не слишком привлекают того, кто познал духовную радость. Эразм Роттердамский на пятьдесят первом году жизни считал, что пожил достаточно и заключил, что не так уж падок до сей жизни, в которой не нашел «ничего прекрасного или приятного настолько, чтобы оно своей исключительностью способно было пробудить интерес у того, кому христианская вера дала истинное упование, что всякого, в меру своих сил хранившего благочестие, ожидает впереди жизнь гораздо более счастливая»[76].

Несколько веков назад погребение сопровождалось пышными обрядами, полными смысловой и эстетической значимости: мрачная красота траурных одеяний, штандарты и знамена, военный эскорт, сопровождавший похороны знатных особ, иллюстрировали боль разлуки и, конечно, величие события. Еще полвека назад смерть одного человека объединяла множество людей: собирались родственники, друзья и соседи, в доме закрывали ставни, зажигали свечи, похороны были торжественны и возвышенны: гроб несли или медленно везли через весь город, когда с оркестром, когда с пением «Святый Боже», в зависимости от мировоззрения сопровождающих. «Вот скоро настанет мой праздник…» – поется в христианском канте об ожидаемой кончине. А были времена, когда базары устраивали на кладбищах: мертвые воспринимались как часть Церкви, присутствующая в жизни живых.

Теперь смерть перестала быть общественным явлением. Связь между умирающим и близкими с момента помещения в больницу сводится к минимуму, тягостный груз ухода за ним переложен на медицинский персонал, зрелище предсмертных мук, запах мочи, испражнений и пота больше не угнетает родных, редко кто до самого конца сидит у постели умирающего, мало кого заботит ритуал прощания с уходящим. Покойника выкатывают из больничного морга в пристойном виде, загримированным, подкрашенным «под живого»; публичное проявление горя воспринимается как болезнь, как нервный припадок, немедленно суют капли, таблетки, чтобы успокоить. Катафалк незаметен в потоке уличного движения, траур не носят, семья вновь предается повседневным хлопотам, длительная скорбь считается малодушием и осуждается.

Теперь смерть вызывает брезгливость и отвращение: мы, порой и христиане, хотим вычеркнуть ее из своего быта, избегаем смотреть на умершего, прикасаться к нему, зловоние тлена отталкивает даже священников; мы препоручаем подготовку тела и захоронение «специалистам», готовые сколько угодно платить за свое устранение от неприятной процедуры. Другое дело знаменитости, которых мы знать не знали при жизни, ничем им не обязаны; почему не уронить слезу перед телекамерой, тусуясь во взвинченной массе, обтекающей набальзамированный утопающий в цветах символ, будь то принцесса Диана, Майкл Джексон или еще какой-нибудь суперпопулярный идол толпы.

За годы безбожия мы откатились к самым грубым языческим представлениям о загробном мире: стали, как в эпоху палеолита, снабжать покойника полезным инвентарем: деловые люди оставляют ему мобильный телефон, любящая дочь кладет в гроб матери портрет Пушкина, стихи Цветаевой и камешки из Коктебеля, на поминках ставят рюмку водки перед фотографией, в Пасху несут на могилку крашеные яйца, даже газеты доставляют при посещении кладбища на сороковой день, вероятно чтоб держать усопшего в курсе политических событий.

Как показывает опыт, похороны открывают о человеке нечто важное, хотя и трудно определимое: духовные чада игумена Никона (Воробьева; 1894 – 1963) рассказывали об атмосфере необъяснимой радости, которая пронизывала всех при отпевании батюшки. Чувство торжественной приподнятости, иногда даже ликования охватывает близких при погребении праведников, будь то знаменитый священник или мало кому известная церковная старушка-молитвенница.

Как говорит известный писатель, классик, Нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес: «Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того чтобы сказать «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста» и «спасибо» и все те слова любви, которые ты знаешь. Проси у Господа мудрости и силы, покажи друзьям, как они важны для тебя».

Верующий во Христа по Его обетованию не умрет и не узрит смерти, потому что не то чтобы готовится заблаговременно, но действительно всю жизнь умирает, умирает для мира, освобождаясь от себялюбия и эгоизма, от грехов и суетных пристрастий; душа, говорил о. Иоанн Крестьянкин, начинает тосковать по небу и любить его больше, чем землю. О. Павел Флоренский, размышляя о надгробном слове о. Алексея Мечева, заметил: «сознательная гибель самости есть смерть, превосходящая смерть физиологическую»; тот кто умер при жизни и в ком произошло таинственное рождение, не видит смерти и не умирает, он еще здесь, на земле вошел в иную жизнь, он выстрадал мирную кончину и просто заснет, чтобы проснуться в другом царстве, тем и отличается успение от смерти.

к оглавлению

Врата вечности

Глухо стукнет земля,

Сомкнется желтая глина –

И не будет того господина,

Который называл себя «Я».