Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. (...) Он идет дальше океана, дальше солнца. (...) Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья – на дне.

«Письма к Луцилию», 94, 62–63 (141, с.228)

Не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье.

«Письма к Луцилию», 94, 67 (141, с.229)

Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности.

«Письма к Луцилию», 94, 69 (141, с.229)

Блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.

«Письма к Луцилию», 94, 73 (141, с.230)

Мы часто про себя желаем одного, вслух – другого, и даже богам не говорим правды.

«Письма к Луцилию», 95, 2 (141, с.230)

Войны (...) – это прославляемое злодейство.

«Письма к Луцилию», 95, 30 (141, с.234)

Запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах – получают хвалы.

«Письма к Луцилию», 95, 30–31 (141, с.234)

Человек – предмет для другого человека священный.

«Письма к Луцилию», 95, 33 (141, с.235)

Природа (...) родила нас братьями.

«Письма к Луцилию», 95, 52 (141, с.238)

(О Катоне Младшем): Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! (...) Он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не о том, быть ли Катону свободным, а о том, жить ли ему среди свободных.

«Письма к Луцилию», 95, 71 (141, с.240–241)

Богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души.

«Письма к Луцилию», 96, 2 (141, с.241)

Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (...) Первое и наибольшее наказанье за грех – в самом грехе.

«Письма к Луцилию», 97, 13–14 (141, с.244)

Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!

«Письма к Луцилию», 98, 1 (141, с.244)

Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.

«Письма к Луцилию», 98, 8 (141, с.245)

(Мудрец) считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.

«Письма к Луцилию», 98, 16 (141, с.246)

Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.

«Письма к Луцилию», 99, 3 (141, с.247)

Расстоянье между первым и последним днем (жизни) изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью – коротко даже у старца.

«Письма к Луцилию», 99, 9 (141, с.248)

Люди стонут более внятно, когда их слышат.

«Письма к Луцилию», 99, 16 (141, с.249)

Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.

«Письма к Луцилию», 99, 22 (141, с.250)

Пусть (...) память (об умерших) будет долгой, а скорбь – короткой.

«Письма к Луцилию», 99, 24 (141, с.250)

Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.

«Письма к Луцилию», 100, 4 (141, с.252)

Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.

«Письма к Луцилию», 101, 7 (141, с.254)