Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь похвалить?

«Письма к Луцилию», 52, 11 (141, с.88)

Рассказывать сны – дело бодрствующего; признать свои пороки – признак выздоровления.

«Письма к Луцилию», 53, 8 (141, с.90)

Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть.

«Письма к Луцилию», 54, 5 (141, с.91)

Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать.

«Письма к Луцилию», 55, 1 (141, с.92)

Постоянство и упорство в своем намерении – вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.

«Письма к Луцилию», 55, 5 (141, с.92)

Голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам.

«Письма к Луцилию», 56, 4 (141, с.94)

Взгляни на него: (...) он ворочается с боку на бок, стараясь (...) поймать хоть легкую дрему, и, ничего не слыша, жалуется, будто слышит. Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя считать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно.

«Письма к Луцилию», 56, 7–8 (141, с.94)

У каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это – не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид.

«Письма к Луцилию», 57, 4–5 (141, с.96)

Никто не остается в старости тем же, чем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. (...) Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: «Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток». Имя потока остается, а вода уже утекла.

«Письма к Луцилию», 58, 22–23 (141, с.100)

(В мире) пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.

«Письма к Луцилию», 58, 24 (141, с.100)

Что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное (...). Ведь дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.

«Письма к Луцилию», 58, 33 (141, с.101)

Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались.

«Письма к Луцилию», 59, 5 (141, с.102)

Лесть всех делает дураками, каждого в свою меру.

«Письма к Луцилию», 59, 13 (141, с.104)

(Истинная радость), не будучи чужим подарком, (...) не подвластна и чужому произволу. Что не дано фортуной, того ей не отнять.

«Письма к Луцилию», 59, 18 (141, с.105)

Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни.

«Письма к Луцилию», 61, 1 (141, с.105)

Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли.

«Письма к Луцилию», 61, 3 (141, с.106)

Кратчайший путь к богатству – через презрение к богатству.

«Письма к Луцилию», 62, 3 (141, с.106)

Мы ищем в слезах доказательство нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ. (...) И в скорби есть доля тщеславия!

«Письма к Луцилию», 63, 2 (141, с.107)

Для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что я их утрачу, когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.

«Письма к Луцилию», 63, 7 (141, с.107)

Перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде дала!

«Письма к Луцилию», 63, 7 (141, с.107)

Кто не мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил.