Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев — что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах!

Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.

— Дорис! — вскрикнул он. — Помогите мне!

Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе.

Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее.

— Я хотел сказать — помогите мне разделаться с коньяком, — пробормотал он. — Не могу один покончить с ним.

Дорис с сомнением смотрела на Генри, — крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души.

— Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, — ответила она, наконец, рассеянно. — «Если он хочет высказаться, пусть», — решила она и положила устрицу в рот.

Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение — беспокойно задвигались и сомкнулись, — жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы — в этом вся прелесть. «Нет, — подумал Генри, — нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову — так, чтобы он потерял наконец сознание!» Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах!

Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед.

— Вы красотка, — сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку… — Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам.

— Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, — сказала Дорис. — Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? — спросила она. — Вот! — Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. — Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.

Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно. Его поразила одна мысль. Она наконец проникла в его сознание, самая главная, кульминационная мысль; он боролся с ней все время и влекся к ней, и старался подавить ее в себе с той самой минуты, когда впервые увидел Дорис.

— Я всю жизнь делал то, что мне на пользу, — сказал он. — Сегодня мой праздник. Сегодня я буду делать только то, что мне во вред, пока не покончу со всем на свете.

— Ну что ж, вы стараетесь вовсю, на пять с плюсом.

— Да, да, правильно. Для праздника нужно разнообразие. Не хочу хорошего, давай плохое, — Генри сдавленно рассмеялся. — Апофеоз пакости, так сказать. Окунуться в пакость, зарыться в пакость с головой.

Слова стремительно слетали с его языка, и за ними летели обрывки судорожного смеха. Но он не мог смехом прогнать засевшую в голове мысль. Не мог спугнуть ее нарочито небрежными словами о смерти. Не мог ни заглушить ее насмешками, ни подавить пошлостью, ни претворить в страсть. На карту была поставлена его жизнь. Генри вынул из кармана деньги и показал их Дорис.

— Видите? — сказал он. — Вот это приносит пользу, правда?

— Если так их швырять, как вы, так не очень-то много будет пользы.

— Неважно! — закричал он. — Считается, что деньги очень полезная вещь, самая витаминозная. Говорят, что деньги — это та же кровь. — Генри пододвинул деньги к Дорис. Он растлил себя ради них. Теперь ее очередь. Когда она это сделает, это будет его поражением, потому что он отождествил себя с ней, и это будет последнее поражение, которое он позволит себе перенести. После этого он пойдет домой и немножко посидит один, совсем немножко посидит один, упиваясь своим поражением, воображая себя без гроша в кармане, упиваясь своим одиночеством, а потом, потом… а потом его приятели скажут, что это совершенно непонятно — спьяну он, что ли, или это приступ меланхолии, или еще что-нибудь в этом роде… иначе как же можно убивать себя, когда загребаешь такие деньги? — Возьмите их, — сказал Генри. — Быть может, вам будет от них больше пользы, чем мне.

Дорис отшатнулась.

— Берите их! Берите! — сказал Генри. — Ведь это то, что вам от меня нужно, правда? Ведь вы считаете, что нашли простачка? Возьмите деньги. Вы правы. Вы еще не видали таких простачков, как я. Возьмите, пока я не отдал их официанту.

— Уберите ваши деньги, — возмущенно сказала Дорис. — Вы меня просто оскорбляете.

— Возьмите! — Генри судорожно сжал деньги в кулаке. Он еще не понимал, какая страшная угроза нависла над ним, но весь дрожал от смутного предчувствия беды, и деньги дрожали в его руке. — Здесь тысяча долларов или полторы, кажется так, не знаю точно, но много, очень много, у вас никогда в жизни столько не было. Если этого мало, вот, у меня есть еще.

Генри бросил деньги рядом с тарелкой Дорис и полез во внутренний карман пиджака. Отстегнув английскую булавку, он вытащил из кармана конверт. В яростном нетерпении, неловко, наискось разорвал конверт и вынул из него десять новеньких тысячедолларовых бумажек. Эти деньги были отложены на случай бегства. Генри уже давно носил их при себе — с того дня, когда впервые подумал, что, быть может, ему когда-нибудь придется уезжать впопыхах. Он бросил и эти деньги поверх остальных.

— Берите! — крикнул он. — Не будьте дурой. Это капитал, ваш капитал. Не упускайте его только потому, что на вас люди смотрят. Это ваше счастье. Берите деньги и уходите отсюда. Как только вы отсюда уйдете, некому уж будет смотреть на вас, а деньги при вас останутся.

Дорис уже оправилась от изумления. Мысль ее лихорадочно искала верного пути. Надо взять у него деньги и приберечь их, пока он не протрезвится. Рискованно оставлять ему деньги, — он совсем пьян. Но, думала Дорис, если она их возьмет, что он тогда сделает? Кто знает, что он может выкинуть? И вообще, как он смеет, за кого он ее принимает, как он только смеет швырять ей деньги в лицо! А если она не возьмет, как он к этому отнесется? Больше она выиграет, лучше это будет для нее? Не получит ли она тогда больше, чем деньги, не получит ли она его самого? Взяв эти деньги, она сразу вычеркнет себя из его жизни. В этом нет сомнений. Позволит ли он ей оставить деньги себе или выхватит их у нее в последнюю минуту — все равно, после этого между ними все и навсегда будет кончено.

— Не упускайте же такого случая, — кричал Генри, — только потому, что вам неловко взять эти деньги! Только потому, что кто-то на вас смотрит и подумает, что это нехорошо! Что вам эти люди? Вы их никогда в жизни не видали. Даже если бы каждый из них был вашим отцом — что вам за дело до них? Вы сами по себе. Они посмотрят на вас одну минуту, когда вы будете уходить отсюда со своим богатством, и больше никогда в жизни вы их не увидите — и станете богатой. У вас будет целое состояние. Может быть, вам будет неловко одну минуту, одну-единственную минуту, пока вы дойдете до двери и скроетесь из глаз, — но только и всего. Зато потом, до конца жизни, у вас будут деньги. И никому не будет дела до того, где вы их получили и что сделали, чтобы их получить. Да и что вы сделали? Вы подобрали их — вот и все, и ушли с ними — вот и все. А если бы даже вы сделали что-нибудь похуже, кому до этого дело? Все будут восхищаться вами и уважать вас за то, что у вас есть деньги, — все, весь мир, все люди во всем мире, ваш отец, все, все, весь мир. Берите! Берите, говорят вам!

Дорис прикрыла деньги ладонью, словно боясь, что они разлетятся или что Генри от волнения нечаянно смахнет их со стола.

— Смотрите, как бы я и вправду не взяла, — сказала она. — Пожалеете после.

— Если вы возьмете… если только вы возьмете… я буду любить вас всю жизнь! Я правду говорю. Я буду любить вас всю жизнь. Возьмите их! Дорис, как мне сказать вам так, чтобы вы поверили, чтобы вы поняли?