В конце концов они зашли в ресторан, где даже джаз уже не играл, и в пустом зале сидело всего несколько человек.

— Ну вот, теперь мы можем приняться за работу, — сказал Генри, потирая руки, и заказал двойную порцию коньяку.

Дорис взяла меню и сказала, что хочет чего-нибудь поесть. Она собиралась поужинать во второй раз за эту ночь и во второй раз заявила, что ей можно не беспокоиться о своей фигуре.

— Еда отнимает время у выпивки, — сказал Генри.

Дорис внимательно изучала меню. К ее досаде, цены не были указаны. Это означало, что все будет стоить втридорога, но Дорис хотелось знать, сколько в точности.

— Я, пожалуй, возьму порцию устриц и бифштекс с кровью, — сказала она официанту.

— А мне дайте виски, его хорошо запивать коньяком.

— Вам гораздо полезнее было бы тоже съесть бифштекс, вы бы сразу почувствовали себя лучше, — сказала Дорис и добавила, кокетливо надув губки: — Ну, пожалуйста, ну, ради меня.

Генри хмуро поглядел на ее пухлые губы. Потом взял себя в руки и улыбнулся.

— Вы отлично знаете, что мне нужно, чтобы почувствовать себя лучше. Ведь знаете, да?

Официант постоял около них еще немного. Потом ушел.

— Почему вы всегда говорите об одном и том же? Почему? — воскликнула Дорис.

— Почему? — Генри, казалось, был озадачен. — А о чем же еще говорить?

— Да вы говорите об этом все время. Как будто нарочно заставляете себя говорить.

— Говорю и не делаю? — Он насмешливо заглянул ей в глаза. — Вы на это жалуетесь? На то, что я говорю и не делаю? — Голос его звучал насмешливо и нежно. Дорис посмотрела на него в упор и не отвела глаз. Лицо у нее было испуганное, но решительное, робкое и в то же время полное ожидания, и Генри внезапно понял, что может сейчас наклониться к ней и поцеловать ее, и это будет ей приятно. Она будет сидеть очень прямо и сожмет губы, но все равно это будет ей приятно, и, быть может, она даже влюбится в него, по-настоящему влюбится, и тогда он узнает, что это такое. В первый раз в жизни он будет знать, что есть девушка, которая по-настоящему влюблена в него.

Генри отвернулся. Насмешливая улыбка сбежала с его лица, и щеки слегка порозовели.

— Вы знаете, почему я так говорю? — спросил он. — Я болен. Нет, не так, как вы думаете… — Желание насмехаться, не покидавшее его все время, вдруг утихло, и он сказал, понизив голос: — У меня нарыв в мозгу, и гной просачивается оттуда через рот.

— Что такое? Ой! — Дорис даже подскочила на стуле. — Ну вот, — проговорила она обиженно, — опять вы шутите.

— Нет, не шучу. — Генри почувствовал, как желание насмехаться снова просыпается в нем. Он улыбнулся. — У меня воспален мозг. И вы тому причина.

— Бога ради, Генри, неужели вы не можете быть серьезным хоть одну минуту?

— Могу, — сказал Уилок. Улыбка сбежала с его губ. Он перегнулся через стол и обеими руками обхватил лицо Дорис. — Могу, — повторил он. — Могу быть серьезным. — Он нежно подержал ее лицо в своих ладонях, потом нежно поцеловал. Ее губы были жестки и неподатливы под его губами. — Я могу быть очень серьезным, — сказал он и снова нежно ее поцеловал. Ее губы были все так же жестки и неподатливы. Ее тело, наклоненное к нему, было тоже неподатливо, и он прильнул к ее губам. Он целовал ее в губы и чувствовал, как они становятся мягкими и теплыми и оживают. Ему казалось, что он держит в своих губах что-то живое, как сама жизнь. Словно он целовал ее не в губы, а в самое сердце.

— Не надо, — пробормотала она. Он почувствовал ее дыхание на своем лице. — Пожалуйста, не надо. — Она уперлась рукой ему в грудь, и он сразу выпустил ее и откинулся на спинку стула. Его лицо снова порозовело. Взгляд был еще затуманен, но на губах уже играла насмешливая улыбка.

Дорис сердито посмотрела на его насмешливо улыбающиеся губы, потом отвернулась и склонила голову над меню. Она боялась, что слезы выступят у нее на глазах, и не хотела, чтобы он их видел. Лицо ее вспыхнуло до корней волос; Нижняя губа задрожала, и она прикусила ее.

Генри невидящим взглядом смотрел на ее склоненную голову. С минуту он ни о чем не думал. Потом, сделав над собой усилие, вернулся мыслями к Дорис. Он увидел ямочку у нее на шее, покрытую рыжевато- золотистыми волосками, и приложил палец к губам, а затем коснулся ямки.

— Ай, ай! — воскликнул он. — Вот я опять поцеловал вас.

Дорис вскинула голову. Генри все еще улыбался, но теперь улыбка была мягкая, и Дорис увидела, что глаза стали у него совсем томные от усталости. У него был вид мальчика, который любит ее невинно — как любят мать или няньку, — словно он любит ее, потому что жалеет.

— Не смейте так со мной обращаться! — вскричала Дорис вне себя. — Так, точно я пустое место. Вы не имеете права. Я знаю, что я для вас ничто, но ведь и вы для меня ничто. Не забывайте этого, мистер.

— Да неужели? — Он опять говорил насмешливо. — А я думал, мы будем, как сестры. — Потом зуд насмешки снова утих. — Я обращаюсь с вами так, — сказал он, — потому, что я вас боюсь, боюсь принять вас слишком всерьез.

— Ну да, так я вам и поверила, — сказала Дорис, но ее большие продолговатые, как виноград, глаза заискрились от удовольствия.

— Правда, правда, вы полны опасности для меня, красоты и опасности. Вы захватите мою жизнь вашими губками, и я полюблю вас. А зачем мне любить вас? Какой смысл любить кого-нибудь?

— Иногда о смысле думают после. А пока проводят время.

— Да, после, чтобы дурачить самих себя. Но не нужно, не нужно… Не нужно говорить об этом. Не стану я принимать вас всерьез. Нет, вы скажите, чего ради позволю я себе влюбиться в вас? Сейчас вы славная девушка — красивые глаза и прочее… вообще красивая — я так предполагаю, вынужден предполагать, ничего нельзя разглядеть… А если я полюблю вас, что вы будете для меня? Дым — и больше ничего.

— Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший!

— Послушайте, — закричал Генри сердито, — это уже третий, пятый, десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне бутылочку коньяку, а я пока пойду попудрю нос.

— Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший, я таких еще никогда не видала.

Генри встал.

— Ах, да перестаньте вы, черт побери! — пробормотал он тихо и с раздражением.

— Ну хорошо, идите, — встревоженно сказала Дорис. — А потом, пожалуйста, съешьте что-нибудь — вот увидите, вам сразу станет легче. — Голос ее звучал просительно и нежно.

Когда Генри вернулся, коньяку на столе не было. Дорис ничего не заказала официанту.

— Я, кажется, не просил вас опекать меня, — сказал Генри. — К черту это! — Он подозвал официанта и сам заказал коньяк.

Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и наблюдал за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке.

— Вы как будто боитесь запачкать вилку, — сказал Генри.

— Ну что вы еще скажете?

— Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все.

— Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, — сказала Дорис и рассмеялась.

«Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, — подумал Генри. — Впрочем, нет, нет, — думал он, — дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: „Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!“ Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные… И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис.