Эти мысли вселили в Йоко бодрость и жажду деятельности. Слова Кото казались ей теперь просто старческим брюзжанием. Раздумья кончились. Она решительно встала и подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

«Стоит ли волноваться из-за того, что Кимура будет моим мужем? Пусть он станет моим мужем, а я его женой – и то и другое одинаково не важно. Ширма, имя которой Кимура…»

Йоко улыбнулась своему отражению в зеркале и весело занялась утренним туалетом, наслаждаясь этим занятием, как искусный мастер тонкой работой. Она расчесала волосы, легким движением головы откинула со лба непокорные прядки, краем влажного полотенца сняла лишнюю пудру вокруг глаз, приоткрыв губы, полюбовалась ровным рядом великолепных зубов, сложила вместе пальцы и убедилась, что ногти в порядке. Взгляд ее упал на кимоно, которое она надела в дорогу.

Скромное и скучное, как платье отшельника, оно уныло висело на подставке для шляп в углу каюты. Кимоно напомнило ей безумца, рыдавшего у нее на плече. И тут же она вспомнила, как ревизор оторвал от нее несчастного, схватил его в охапку, словно мешок, и под моросящим дождем перенес на пристань, а потом уцепился за брошенную с парохода веревку и в один миг взобрался на палубу. Это воспоминание приятно пощекотало нервы Йоко. Она извлекла из чемодана яркое авасэ [24] и сбросила с себя ночной халат.

Забрезжил рассвет. За иллюминатором по-прежнему стояла серая мгла, но она уже была оживлена первыми лучами солнца. Йоко с удовольствием прислушалась к шагам седовласого американца, каждое утро гулявшего с дочерью по палубе. Закончив туалет, Йоко села на диван, вытянула ноги и отдалась во власть ленивых, смутных мыслей о ревизоре.

В дверь постучали. Бой принес кофе. Словно уличенная в чем-то дурном, Йоко стыдливо подобрала ноги. Бой с легким поклоном поставил на столик поднос серебристого цвета и, заученно улыбаясь, спросил, подавать ли обед, как и прежде, в каюту.

– Нет, с сегодняшнего дня я буду ходить в столовую, – с живостью ответила Йоко.

– Слушаюсь, – с невозмутимым видом произнес бой. Он окинул Йоко беглым взглядом и не мешкая вышел. Йоко ясно представила себе выражение его лица за дверью каюты. Он, конечно, вернулся в столовую, ухмыляясь и пританцовывая. Спустя минуту до Йоко донесся громкий разговор:

– Ну что, богиня решила снизойти?

– Да, сказала, что придет.

И Йоко опять подумала о ревизоре: «Каков! Я целых три дня не выходила из каюты, а он даже не зашел справиться о здоровье. Что за человек!» Однако она тут же спохватилась. Почему ей лезут в голову подобные мысли о человеке совсем ей чужом, о котором она знает лишь, что он здоров, как лошадь?

С легким вздохом поднялась она с дивана, взяла с комода визитную карточку ревизора и, снова усевшись, принялась ее разглядывать. Четкими, красивыми иероглифами было напечатано: «Санкити Курати, кавалер ордена «За заслуги» 6-й степени, ревизор п/х «Эдзима-мару» Японской пароходной компании». Прихлебывая кофе, Йоко перевернула карточку и, как будто ее иссиня-белая поверхность была сплошь исписана длинными фразами, неотрывно глядела на нее, сдвинув брови и наклонив голову так, что ее округлый подбородок почти касался выреза кимоно.

Вечером, надев строгое кимоно очень скромной расцветки, Йоко появилась в столовой. Она выглядела совсем юной, никто не дал бы ей больше двадцати лет. Серо-голубой воротник очень шел к ее грустно- спокойному лицу, на котором сияли большие глаза. Собравшиеся в столовой пассажиры при виде Йоко ощутили легкую тревогу… За длинным столом, спиной к буфету, сидел ревизор, справа от него – госпожа Тагава, ее супруг устроился напротив. Йоко отвели место рядом с ним. Почти все пассажиры были в сборе. Едва заслышав шаги Йоко, официанты засуетились, подмигивая друг другу. Сидевший на другом конце стола капитан – американец с седыми бакенбардами – изменился в лице от волнения. Он встал, комкая салфетку, пропустил Йоко и снова сел, весь красный от смущения. Спокойно встречая любопытные взгляды, Йоко обошла стол и направилась к своему месту. Тучный доктор Тагава, украдкой посмотрев на жену, чуть отодвинулся, дав возможность Йоко пройти.

Пока Йоко усаживалась, внимание всех было приковано к ней. Особенно неприятно действовал на нее холодный, пристальный взгляд госпожи Тагава. Чинно усевшись, Йоко развернула салфетку и прежде всего слегка поклонилась этой даме. Чопорное выражение лица госпожи Тагава сменилось неким подобием улыбки, она начала что-то говорить, но в этот момент ее муж решил возобновить беседу с ревизором, прерванную появлением Йоко. Одновременно сказанные фразы повисли в воздухе, и супруги недовольно посмотрели друг на друга. Все, кто был в столовой – и японцы и иностранцы, – перевели глаза с Йоко на чету Тагава. Сконфуженный профессор попросил у жены прощения. Слегка кивнув ему, она обратилась к Йоко. Ясным и ровным голосом, так, чтобы все слышали, она сказала:

– Вы так долго не показывались, что я уж начала тревожиться. Должно быть, вы плохо переносите морское путешествие?

Это было сказано вежливым тоном светской женщины, привыкшей подавлять людей своим превосходством. Ничуть не обидевшись, Йоко сдержанно улыбнулась и утвердительно кивнула. Тагава снова попытался продолжить разговор с Курати:

– Итак… следовательно… гм…

Ему никак не удавалось нащупать утерянную нить разговора, и Йоко поняла, что, хотя Тагава и сохраняет внешнее спокойствие, он взволнован не меньше других. Всеобщий переполох льстил самолюбию Йоко.

По знаку старшего стюарда официанты, ловко орудуя подносами, внесли суп. Йоко принялась за еду, прислушиваясь к общей беседе.

Курати, не сводивший дерзкого взгляда с Йоко с самого ее появления, оглядел наконец внимательно пассажиров и, покусывая кончики усов, проговорил густым хрипловатым голосом:

– Так в чем же суть доктрины Монро? – При этом он в упор посмотрел на Тагава. Тот обрадовался и, не поднимая глаз от тарелки, воскликнул:

– Ах да! Совершенно верно… Как раз об этом мы и говорили. Основным требованием доктрины Монро вначале было невмешательство Европы в дела независимых штатов Северной Америки. Однако со временем содержание этой политики изменилось. На словах декларация Монро осталась в силе, но она не является законом, да и составлена так, что ее можно толковать произвольно, как того требуют обстоятельства. Мак-Кинли как будто дает ей довольно широкое толкование. Хотя прецедент был уже при