– Вчера по пьянке проболтался сам. Царице Тамаре. Своими ушами слышал.

– А почему… не контролировал? Почему рот не заткнул? Ты для чего приставлен?!

– Заткнешь тебе, если вздумал прелюдию показать. В стогу сена… А между прочим, я предупреждал. Сильва приставил к тебе свою сестру не для того, чтоб мутанта ловить. А для целей вполне определенных. Потому что давно уже прицелился на твое место.

Гуменник сел на землю, обхватив ноющую голову руками, навертел на палец оселедец:

– Что делать будем? Думай! Ты ведь тоже не хохол и не поляк!

– Оставаться в Украине нам никак нельзя… Не партизанить же идти в леса? Не в схронах отсиживаться.

– В схроны рано еще, думай!

– А на хрен бы этих оранжевых жовто‑блакитников! – прямо сказал Геббельс. – Мне они давно надоели. Все у них глупо и бездарно. Рванем в эмиграцию.

– Вопрос – куда? На западе скушно, застойное болото. В Штатах законы идиотские, тотальный контроль…

– Может, в Израиль, батько? Партийная касса у нас на личных счетах…

– Тебя‑то пустят, а я каким боком?

– Заключим однополый брак.

– А не боишься вдовой остаться? Моя партия в черном списке. В аэропорту Бен Гурион и повяжут. Потом сердечный приступ или автокатастрофа…

– Тогда путь один – домой, в Россию. И там все сначала.

– А что? – оживился батько. – Дома и стены помогают. Начинать сначала – это по‑нашему. Да и опыт есть… Как же через границу?

– Через таможню нам нельзя, узнают. Воспользуемся «окном» на двенадцатом километре. Там знак на стене, «Смерть коммунистам»…

– А как в таком виде?

– Соваться в Россию в нашей униформе опасно. Сразу просчитают.

– Иди и раздобудь цивильную одежду, – приказал батько.

– А если опять нарвемся? Что‑то бегать надоело… Пойдем голые.

– То есть как?

– В трусах. Сейчас лето, будто бы загораем. Гуменник подумал и стал стягивать сапоги:

– Черт, хромачи жалко, в Киеве на заказ шил, генеральские. И галифе настоящие, английские…

– Справим другую форму. Например, казачью, а? И на

– Люльку не брошу. Чтоб не досталась проклятым ляхам…

– Слишком заметный предмет, – стягивая с себя одежду, заметил Геббельс. – Да и табак кончился… Кстати, и серьгу вынь из уха.

– Е‑ё! – вдруг воскликнул батько и оттянул оселедец. – А с этим что делать? Не выщипывать же!

– Что бы ты без меня делал, атаман! – Лях вынул ножницы и пощелкал у него над головой: – Подставляй свой локон.

– Это у тебя откуда?

– Скажу по секрету, батько, моя первая профессия – парикмахер. И я всегда ношу инструмент с собой… На, возьми на память.

Гуменник с явной ностальгией потрепал срезанный оселедец. А телохранитель, словно фокусник, достал опасную бритву.

– Айн момент! Твои роскошные усы тоже оставим хохлам. Прости, атаман, брить буду на сухую. Помазка и мыла не прихватил.

Батько вытерпел и бритье. Геббельс же полюбовался своей работой и остался доволен:

– Нормальный пацан. Опять на братка похож… Гуменник с яростью втоптал волосы в землю и погрозил

– Ну, хохлы, вы у меня попляшете! Я вам все припомню! Схватите вы у меня казачьих нагаек!

Таможенный храм не рухнул, и стена устояла, несмотря на то, что все присутствующие на границе и бодрствующие в тот предутренний час явно ощущали, как вздрагивает под ногами земля. Поэтому оба жреца отправились спать в самое прохладное и обдуваемое место, в свои святилища – на смотровые площадки, каждый под свой флаг.

Вовченко к службе относился с особым прилежанием, поэтому проснулся по внутреннему будильнику в седьмом часу, умылся, привел себя в порядок и, переодевшись в чистые форменные брюки и рубашку, выглянул в круглый проем, словно кукушка в часах. Россия еще только просыпалась, небо было чистым, и грядущий день ничего, кроме жары, не сулил. Однако глаз помимо воли отметил что‑то необычное в этой привычной картине, но что именно, после ночного братания было сразу не уловить из‑за крайне рассредоточенного внимания. И тут голубь прилетел и сел в часовом проеме, заглядывая внутрь, – эти потерявшие всякий страх твари давно присматривали себе таможенный храм под голубятню.

– Кыш! – Вовченко спихнул птицу.

И вот, провожая ее взглядом, узрел изменение в привычном пейзаже: показалось, на государственном флаге всего две полосы. В любом состоянии Шурка точно помнил, что должно быть три и было всегда три. А тут вроде всего две и непонятного цвета, поскольку в глазах еще рябит с похмелья. Вовченко всегда отличался пытливым умом, поэтому сначала сам попытался разобраться в столь неожиданном явлении, а потом растолкал спящего тут же, на площадке, новообретенного отца:

– Батя, посчитай… Сколько полос на государственном флаге?

– Что их считать? – пробурчал тот. – Я их никогда не считаю. И тебе не советую. Мне так все равно…

– Мыкола? Брат? Ты спишь?

Тот, видимо, тоже проснулся, собирался на службу и зубрил мову, поскольку ответил по‑украински:

– Ну що тоби треба?

– Посчитай, сколько полос на твоем флаге?

– А на кой тоби? – удивился и сбился с правильной мо‑вы Волков.