– Лежи, Тарас Опанасович, – незнакомым, услужливым голосом сказал Геббельс. – И вот, прими рюмочку.

Сначала у Дременко возникла мысль, что это продолжение сна, ибо в реальности такого быть не могло – потому все и сияет кругом, и Лях как прислуга. Тарас Опанасович не любил коньяк, но во сне не выбирают, тем паче кичливый телохранитель подает. Выпил и не почувствовал ожидаемой неприятной дубильной вяжущей жгучести – словно бальзам прокатился по горлу и враз согрел сердце. Еще подумалось: при случае надо у бабки Совы спросить, к чему это, если во сне пьешь коньяк.

– Это настоящий французский, – пояснил Лях. – Полувековой выдержки. Из личных погребов батьки.

Дременко мог бы поверить в сон про то, как стоял на трибуне партсъезда, но происходящее совсем не походило на фантазии спящего разума, и тогда он догадался, что умер. И все зримое им сейчас это и есть тот свет, и уж точно не ад. Причем все устроено здесь, как в Братково, только красиво, справедливо и будто вывернуто наизнанку. Поэтому сожаления о своей кончине он не испытал, даже было все равно, как его похоронит собственное бюро ритуальных услуг – лежа как голову администрации или стоя, спустив тело в скважину.

Но в следующий миг мысль словно запнулась: что, неужели и телохранитель Гуменника умер? Раз на том свете вынужден ему прислуживать?

– Ну, проснулся, Тарас Опанасович? – Лях остался стоять возле кровати, хотя рядом был стул. – За здоровье не волнуйся. Это было новейшее снотворное средство растительного происхождения. Не оставляет никаких вредных последствий. Проверено, анализ крови сделали. Считай, что просто хорошо выспался после бессонных ночей. Перед работой.

Дременко глядел на него и не понимал, отчего это Геббельс говорит о каком‑то снотворном? И будто оправдывается…

Он потрогал свое лицо, обнаружил, что давно не брит, и по вечной привычке дернулся было за халатом, чтоб пойти в ванную, но гордый поляк ему халат уже предупредительно подал и сказал:

– Бриться не нужно. Твоя роскошная борода нам пригодится.

– Добре, – произнес Тарас Опанасович, не узнавая своего голоса, однако вместе с ним, кажется, начала возвращаться реальность – зачесалась спина, которая во сне потела и из‑за густой шерсти не проветривалась. Для этой цели на тумбочке всегда лежала китайская чесалка в виде скрюченной человеческой пятерни.

– Уважаемый Тарас Опанасович, – проникновенно проговорил он. – От имени представителя президента приношу глубочайшие извинения за случившееся. Надеюсь, ты понимаешь – это недоразумение, случайная ошибка, от которой на охоте никто не застрахован. И стрелял в тебя не мистер Странг, а совершенно другой человек, имя которого уже установлено. Он будет наказан соответствующим образом.

Этот дипломатический пассаж стал еще одним доказательством, что это не тот свет, а этот. На том не стали бы уже извиняться за прошлое и убеждать в чем‑то. Например, кто в тебя стрелял, зачем и почему. Назад‑то все равно ничего не вернуть и никакого судебного вердикта не вынести. А если это происходит, да еще звучит из уст склонного к самодурству Ляха, привыкшего прислуживать большим чинам, значит, вокруг бренная и суровая реальность.

– Мистер Странг находился на своем номере, – продолжал убеждать Геббельс, – и с него не сходил. Он физически не мог произвести выстрел. Тебя обнаружили спящим совершенно в другой стороне и на значительном расстоянии. К тому же американец был вооружен прекрасной ночной оптикой. И мог бы определить, есть у тебя основной признак мутации – третий глаз – или нет его. Ты же помнишь, где попал под выстрел?

Дременко не помнил абсолютно никаких деталей охоты, тем более момента самого выстрела. Сохранилось некое смикшированное последнее впечатление, что ему было очень душно, не хватало воздуха, как во время сердечного приступа. Однако голова не стал ничего объяснять.

– Да, я помню место, – проговорил он. – И у меня нет претензий к мистеру Странгу.

– Вот уже правильный базар. – Он резко перешел с дипломатической мовы на привычную бандитскую. – Сам знаешь, охота – рискованное мероприятие. И ответственное. Дело касается престижа государства. Задействованы большие люди, а сколько забашляли! А тут вместо мутанта подстрелили голову администрации! Малейшая утечка – и труба. Сразу же пресса, официальные лица, развод на бабки. Батько Гуменник ценит твою личную преданность, Тарас Опанасович.

По старой партийной еще привычке и принципиальности Дременко не любил кичливых холуев, но свыкся и вынужденно их терпел, потому что иногда через них только и можно было решать насущные вопросы сельской глубинки. По крайней мере, суть их была открыта и понятна. Однажды через Ляха ему удалось пробить дополнительное финансирование дома престарелых, находящегося в нищенском состоянии. Причем без всяких заморочек – приехал человек, привез полтора миллиона гривен и даже расписки не взял. Правда, потом телохранитель за каждую потребовал отчета – на что потрачено…

– Скажу по секрету, – продолжал он. – Батько своим распоряжением переводит тебя в свой аппарат. Личным уполномоченным в Харьковскую громаду. Засиделся ты на районе. А из аппарата путь тебе в Верховную Раду. Через несколько месяцев будет ротация.

О таком резком взлете и мечтать было невозможно, однако то ли еще не совсем проснулся, то ли после крепкого снотворного что‑то усмирилось в душе, но Дременко ничего особенного не испытал. Возможно, и потому, что услышал о своих перспективах из уст Геббельса, а не самого батьки. Ответить что‑либо он сразу не мог, от смутных чувств зазвенело в голове, и получилось, будто он раздумывает, принимать предложение или отказаться.

– Нет, ты соображаешь, Тарас Опанасович? – доверительно спросил Лях. –