Однако телохранитель винтовку не отдал, а, прикрывая батьку, исчез за дверью. Последним уходил Волков, заслоняя туловищем всех, и, озираясь, делал какие‑то знаки Оксане.
– Ведь упер винтовку, гад, – вымолвила, задыхаясь. – Разоружили!
– Да и наплевать, – отмахнулась Оксана. – Убрались, и ладно… Вот на столе что натворили!
Съесть и выпить много не смогли, но надкусать успели чуть ли не все блюда, а яичные оладьи и вовсе, кажется, под шумок уперли вместе с тарелкой!
– Как наплевать?! – Сова побежала на свою половину. – А опять придут, с чем врага встретим? С хлебом‑солью? У нас что тут, Франция? Или граница? Рубеж нашей родины или проходной двор? Не позволю!
– Ох, доля моя, доля…
– Ну‑ка, помоги!
Вдвоем они кое‑как вытащили из подпола станковый пулемет, аккуратно замотанный тряпками, с которых еще сыпался легкий, пыльный грунт, и крутобокую макитру из‑под сметаны.
– Мое приданое, – с любовью и грустью сказала бабка. – Собирала, собирала, а все прахом…
– Как это – приданое?
Бабка заботливо отряхнула землю и принялась разматывать промасленные женские чулки – с бережностью, как если бы распеленывала ребенка.
– Так я в войну замуж собиралась, вот и копила. Винтовка тоже из приданого. Думала, сыновьям будущим сгодится. Или внуку… Да ведь Кур так и не взял меня.
– И меня, бабушка, не берут, – пожаловалась Оксана. – Тоже приданого целый сундук накопила…
– А этот, кобель заокеанский? – между делом спросила Сова. – Чего он там бормотал?
– Понравилась я ему. Комплименты вроде говорил…
– Вот агрессор, а? Все время у них наступательная политика!
– Мне так нравится…
– Кто это тебе нравится? Политика или «Максим»?
– Нет, американец… Симпатичный, между прочим. Даже обаятельный…
– Я тоже заметила. – Сова протерла казенную часть и открыла приемник. – Что он делал… И как на тебя глядел!
– Как?
Сова достала из макитры свернутую в рулон ленту с патронами, заправила в пулемет и передернула затвор.
– Да как? Известно! Одичали они там, что ли, в своих Соединенных Штатах? Муданты хреновы…
– Вроде, нормально смотрел, бабушка!
– Где там нормально? На тебя глядит, а переводчика по заднице гладит. А тот, стервец, в это время оладьи трескает.
– Не заметила…
Бабка, развернув пулемет в сторону дверей, оставила его возле отворенного люка, как возле окопа, – чтоб стрелять из укрытия, и набросила на него цветастую шаль.
– Глаз у тебя еще не навострен… А я затылком их вижу. Ей‑богу, кастрировала бы, чтоб породу не портили!
Только она закончила все приготовления, как в дверь постучали. Женщины переглянулись, и на лицах вмиг вызрела мука – неужели возвращаются?
– Отворяйте, вы чего там? В кургыттару вас!
Сова откинула задвижку – на пороге нарисовался распаренный, веселый и помолодевший дед. Однако на него и внимания не обратили, мало того, бабка отпихнула его и выглянула на улицу:
– Где Юрко?
– Как где? – отчего‑то ухмыльнулся тот. – На службу пошел!
– На какую еще службу?
– На шаманскую! У него ведь с потемками работа начинается. И до третьих петухов.
– Почто же ты его отпустил? – взвинтилась Сова. – Мы тут пластались, стол собирали. Чтоб встретить как полагается! А он отпустил!
– Насильно держать не имею права. – Куров сунул ей сверток с бельем. – Это велел тебе вернуть. За ненадобностью.
– Вы хоть попарились?
– Как же! И попарились мы вволю, и намылись… В ки‑риккитте ее мать! Лет двадцать скинул. Так что сегодня держись, бабка! Тыала хотун!
– Ой, болтун! – заворчала та. – Вот язык‑то без костей!
– Хоть немного‑то похорошел Юрко? – с надеждой спросила Оксана.
– Еще бы! Молодец стал красный! Увидишь, так не насмотришься.
– Язык‑то не вспомнил?
– Мы уже друг друга понимаем. Бабка развернула сверток:
– А это что?
– Он свое опять надел, – пояснил дед и потянулся за четвертью. – Ему положено в форме быть, когда камлает.
– Да ведь он же в лохмотьях! В дырявых шкурах!
– Между прочим, это священная малица, а не шкуры. – Налил рюмку. –
