дневнике;

'Идея Савинкова такова: настоятельно нужно, чтобы явилась, наконец, действительная власть, вполне осуществимая в обстановке сегодняшнего дня при такой комбинации: Керенский остается во главе (это непременно), его ближайшие помощники-сотрудники – Корнилов и Борис. Корнилов – это значит опора войск, защита России, реальное возрождение армии. Керенский и Савинков – защита свободы…

Савинков понимает и положение дел, – и вообще все, самым блистательным образом… я не вижу, чтобы Савинковым двигало сейчас его громадное честолюбие. Напротив, я утверждаю, что главный двигатель его во всем этом деле – подлинная, умная любовь к России и ее свободе…' Еще через две недели Савинков был отправлен Керенским в ставку Корнилова для переговоров о введении в столице военного положения. Но Корнилов уже не шел на компромиссы, требовал отставки Керенского и его министров, передачи себе всей полноты власти.

Предчувствуя потерю власти, Керенский пошел на союз с большевиками для мобилизации всех революционных сил на разгром мятежных войск. Союз с большевиками стал роковой ошибкой премьера. Поняв, что карты Корнилова биты, Савинков добивается своего назначения петроградским военным губернатором и командующим обороной столицы от войск мятежников.

30 августа – 1 сентября 1917 года мятеж был подавлен стараниями не только Савинкова… Против мятежников, кроме войск правительства, выступили вооруженные дружины красногвардейцев и черногвардейцев-анархистов – будущая армия ленинского переворота.

Солдаты, которых вел Корнилов на столицу, отказались принимать участие в мятеже. Корнилов, Деникин и другие мятежные генералы были арестованы. Хотя Савинков вышел из этой сложной игры победителем, то была 'пиррова победа'.

Воспользовались победой 'злонамеренные' большевики, что на волне 'революционной истерии' провели перевыборы и 'большевизацию' Советов и фактически узаконили свои вооруженные формирования Красной гвардии.

'Левые' ораторы и 'левая' пресса обрушили на Савинкова град обвинений в 'подстрекательстве' генералов к мятежу, в сговоре с реакционными силами. 'Левые' силы требовали немедленной его отставки. Савинкова изображали как предателя и возможного кровавого диктатора, стремившегося, 'потопив в крови' революцию в стране, восстановить монархию. Уже в сентябре 1917 года он был 'брошен в жертву левым', лишился всех своих должностей и за 'двойную игру' был исключен из партии эсеров, одним из основателей которой он являлся. Керенский, рассматривая Савинкова как своего политического конкурента, с удовольствием расстался с неугомонным экс-террористом.

Правда, уже через несколько дней после своего 'изгнания' он возвращается в 'большую политику' как избранный депутат Предпарламента Временного Совета Российской республики. Тогда же он избирается делегатом будущего Учредительного собрания – 'предбанника', как шутил Савинков, и провидчески добавлял: '…предбанника, перед кровавой баней'. Он чувствовал, что заигрывания Керенского с большевиками добром не кончатся…

25 октября 1917 года государственная власть оказалась в руках большевиков. Вместе с генералом Алексеевым Савинков безуспешно стремился разблокировать осажденный Зимний дворец. Керенский же, бежав в Гатчину, все еще надеялся организовать военные силы для похода на мятежный Питер. (В первом бою гражданской войны – под Гатчиной – сходятся три 'героя' нашей книги: Дыбенко, Муравьев и Савинков.)

В Гатчине к Керенскому примкнул казачий генерал Краснов и несколько верных ему полков, а также Савинков, ставший почему-то делегатом Совета Союза казачьих войск. Еще в сентябре 1917-го Савинков предлагал правительству опереться на казаков в борьбе с большевиками. 'Казак' Борис Савинков потребовал от свергнутого Керенского 'какое-либо официальное положение', но Керенский уклонился от ответа, все еще видя в Савинкове конкурента на уже навсегда утраченную власть.

Генерал А. Деникин в 'Очерках русской смуты' пишет, что Савинков в Гатчине 'возбуждает офицеров гатчинского гарнизона против Керенского и предлагает Краснову свергнуть Керенского и самому стать во главе движения… В поисках 'диктатора', создаваемого его руками, он отбрасывает уже всякие условные требования 'демократических покровов' и от идеи власти, и от носителя ея'.

На следующий день собрание офицеров и казаков Гатчины настоятельно потребовало, чтобы Савинков был назначен руководить их обороной от наступавших с севера 'красных' матросов. 30 октября Борис Викторович принял должность начальника обороны Гатчины. Но уже через день, почувствовав, что выступление Керенского – Краснова обречено, он одним из первых бежит из Гатчины в ставку Главнокомандующего, под предлогом поездки за военными подкреплениями.

Чувство самосохранения заставило его покинуть Гатчину, где уже через несколько часов были 'красные', а ненадежные казаки, замирившись с ними, 'купили' полную свободу, пообещав выдать и Керенского, и Савинкова.

Савинков остановился в Луге, откуда главнокомандующему всеми российскими войсками Духонину шлет телеграмму: '…совершенно необходимо сосредоточение верных Временному правительству войск в районе Луги для защиты законной власти'. Вскоре он сообщает Духонину: если в Луге сосредоточить 2-3 дивизии с артиллерией и небольшими конными отрядами, то поход на Питер 'без особого труда увенчается успехом' при личном командовании самого Савинкова. Действительно, Советская власть была так слаба и распространялась тогда только на столицу, что 15-20 тысяч верных штыков могли изменить ход истории.

Но как раз таких верных штыков уже не существовало, и переброску частей без ведома Советов уже невозможно было осуществить… Да и сам Духонин со своим штабом будет расстрелян солдатами спустя 10 дней после получения этого письма.

К тому времени Савинков, отказавшись от 'лужского плана', проберется на Дон, который станет центром сопротивления власти большевиков. Войдя в контакт с различными антисоветскими силами, Савинков убеждал казаков и офицеров создать дееспособную, добровольческую армию, готовую пойти на Москву и Питер. Он входит в образованный генералом Алексеевым 'Донской Гражданский Совет' – альтернативу новой власти в столицах, помогает формировать первые полки 'белой' гвардии.

Деникин вспоминал: 'За кулисами продолжалась работа Савинкова. Первоначально он стремился во что бы то ни стало связать свое имя с именем Алексеева, возглавить вместе с ним организацию и обратиться с совместным воззванием к стране… Начались длительные переговоры между генералами Алексеевым, Корниловым, с одной стороны, и Савинковым, с другой…

Савинков доказывал, что 'отмежевание от демократии составляет политическую ошибку', что в состав Совета необходимо включить представителей демократии в лице его – Савинкова и группы его политических друзей, что такой состав Совета снимет с него обвинение в скрытой реакционности и привлечет на его сторону солдат и казачество; он утверждал, кстати, что в его распоряжении имеется в Ростове значительный контингент революционной демократии, которая 'хлынет в ряды Добровольческой армии…'

С января 1918 года Савинков организует на Дону 'боевые дружины' (общей численностью до 500 человек), целью которых был вооруженный террор против большевиков в Петрограде и Москве, в частности убийство Ленина.

Однако усилия Савинкова не увенчались успехом, он не может найти общего языка с 'правыми' и рвет связи с деятелями Дона, которые ратовали за восстановление монархии или полную автономию Казачьего края. Деникин писал: 'Савинков внушал к себе недоверие со стороны правых и чувствовал это. Когда он что-нибудь предлагал, все настораживались и старались отклонить предложение'.

Генералы не испытывали доверия к террористу-революционеру Савинкову, и он осознает, что на Дону он чужой среди своих и не достигнет 'первых ролей'. Генералы оттирают его от руководства 'белым делом', как слишком 'левого политикана, с темным прошлым'. Савинков взял поручение Алексеева 'организовать демократическое сопротивление большевикам в Москве'.

Близко знавший Бориса Викторовича английский дипломат и разведчик Локкарт, описывая характер Савинкова, замечает, что тот 'так долго прожил среди шпионов и провокаторов, что подобно герою одного из его романов в конце концов сам не мог разобраться толком в том, кого он в сущности обманывает – своих врагов или самого себя'. Гиппиус писала: 'В Савинкове да, есть что-то страшное. И ой-ой, какое трагическое. Достаточно взглянуть на его неправильное и замечательное лицо…'