Торвард ярл, конечно, не хотел попасть на рабский рынок. Он заметил неподалеку от себя обломок меча, застрявший в скамье. Торвард ярл сумел до него дотянуться, но мог ухватить его только зубами. Когда он уже достаточно раскачал обломок в дереве, тот сорвался и распорол ему щеку. Но все же он его вытащил и, держа его в зубах, перерезал ремни на руках одного из своих хирдманов, а тот освободил его, и так все прочие стали свободны. Ночью они вплавь добрались до соседнего мыса, а там раздобыли большую лодку. Да, там с Торвардом ярлом еще был Гранкель, сын его воспитателя. Он был одет богаче всех, и Атли посчитал его вождем. Ему на ногу надели железное кольцо и приковали к мачте железной цепью. Разомкнуть кольцо или цепь никак не удавалось. И тогда Гранкель сам отрубил себе ступню. Он говорил потом, что лучше умереть свободным, чем жить на цепи. С тех пор Торвард ярл стал одеваться ярко и богато – чтобы больше никто не принял за него другого.
– А Гранкель умер? – сочувственно спросила кюна Аста.
– Нет, ему крепко перетянули ногу ремнем, чтобы он не истек кровью, и вынесли. Он выжил. Он и сейчас живет в Аскегорде. Он стал скальдом. Он сложил первую хвалебную песнь о Торварде ярле и этом его поступке.
Ингитора впервые посмотрела на рассказчика с любопытством: она хотела бы знать эту песнь. Но даже если Анвуд ее знает, то
Все слушательницы очарованно внимали, даже на лице невозмутимой йомфру Вальборг отражалось волнение. Эта маленькая повесть так не походила на обычные рассказы о подвигах, вызывала такое сочувствие, проникала так близко к сердцу, что сам ее пятнадцатилетний герой стал казаться каким-то родным человеком, и не укладывалось в голове, что он – тот самый злодей, на которого Эгвальд ярл вот только сегодня отправился с войском на боевых кораблях.
– Гранкель потерял ногу, но стал скальдом? – спросила Стейннрид. Взгляд ее упал на Ингитору. – Так значит, чтобы стать скальдом, нужно сначала что-то потерять?
Ингитора тихо вздрогнула в своем углу.
– Да, выходит, что так, – негромко подтвердил Оддбранд. – Ты верно рассудила, йомфру. Боги ничего не дают даром. Ни силу, ни удачу – их постоянно требуется испытывать и подтверждать делом. А у того, кто пробовал брагу карлов,[28] вкус к пиву земных пиров навек потерян.
Ингитора не повернула головы, хотя она еще больше могла бы сказать в подтверждение.
Ужин в усадьбе Аскегорд окончился, столы убрали. Кетиль Орешник и Гранкель Безногий играли в тавлеи, расположившись на ступеньках высокого сиденья конунга, с другой стороны женщины чесали шерсть и вполголоса болтали. Гостей почти не было, даже Халльмунд в этот вечер сидел у себя дома, в Пологом Холме. Из знати имелся только Эйнар Дерзкий, ненавидевший собственную усадьбу, где его высокородная и строгая мать неусыпно следила, чтобы сын и наследник Асвальда ярла вел себя «прилично».
– Регне, да куда же ты провалился! – нетерпеливо поприветствовал Эйнар вошедшего наконец приятеля. – Вот она, твоя горбушка недоеденная, я ее сберег для тебя! Я дрался, как дракон, ее защищая! На нее тут покушался Ормкель, этот обжора!
– Ну, я же думал, что она твоя! – отвечал Ормкель, который сегодня находился в добродушном настроении. – Регне же у нас опрятный парень, он никогда вокруг себя хлеб не раскидывает, это возле тебя вечно валяются горы всяких отбросов и огрызков.
– На, держи! – Эйнар сунул горбушку в руку Регне. – Она там откусана сбоку, но это не я, это Ормкель! Это он куснул, голодное медведище, ненасытное, как сама Хель! О, глядите, и морда такая же красно- синяя!
– А ты – подлый маймун! – так же добродушно отвечал Ормкель. – Тот, что и кривляется, и хихикает, и бегает туда-сюда, подняв зад!
– А ты родился от медведя! От него у тебя твоя наглость, жадность, свирепость, а главное – глупость! И еще «медвежья болезнь»! Вот погоди, придет к нам какой-нибудь враг, ну, тут и станет ясно, от кого завоняет!
Эти перебранки между неразлучными «заклятыми друзьями» нередко случались в такой вечер, как сегодня, когда было не о чем говорить и даже дым над очагами, казалось, лениво повисал в воздухе. Иной раз Торвард конунг сам же их и стравливал, и тогда развлечения хватало на весь вечер. Нередко словесные поединки Эйнара и Ормкеля приближались к опасной грани, за которой начинается кровная вражда, а иногда переходили за нее, но это как раз означало, что сегодня они бранятся не всерьез. Вот когда Эйнар припомнит Ормкелю его недолгое рабство – тогда их пора будет разнимать. А пока Торвард то слушал их, то бросал ленивый взгляд на тавлейную доску возле своих башмаков, и ему было скучно. Халльмунду хорошо, он сидит себе дома, с женой, сыном, отцом, мачехой, родным братом, невесткой, сводным братом, который моложе его на двадцать девять лет… Но главное – жена и сын. Они у Халльмунда имелись, и оттого он всегда знал, куда пойти. А у Торварда не было никого, кроме Эйнара и Ормкеля. Что толку в четырех побочных сыновьях, подрастающих среди челяди на кухне, если он давно забыл лица их матерей? Торвард глубоко вздохнул, и этот вздох означал: «Ну хоть бы что-нибудь случилось!» Его зимняя тоска отступила, он чувствовал себя вполне спокойным, но и руна Эваз, руна обещанных благоприятных перемен, пока не давала о себе знать. Его томила тихая, мягкая тоска, похожая на желание любви, но это была не та жажда, от которой может исцелить Хейла из Серых Стен или кто-то вроде нее. Не оставляло смутное чувство, будто чей-то нежный взгляд смотрит на него издалека, и хотелось оглянуться, чтобы его встретить…
– Ну, ну, полегче! – орал Эйнар, которого Ормкель пытался «шутливо» столкнуть со скамьи. – А то все подумают, что ты ко мне пристаешь! А это не сделает чести даже тебе!
– Ну, отчего же? – Ормкель, изобразив на своем красном лице слащавую ухмылку, норовил обнять его за плечи. – Разве я виноват, что ты так похож на женщину? Что у тебя такое милое белое личико, такие дивные золотые кудри, такая тоненькая шейка! Ее можно сломать двумя пальцами!
– Двумя оглоблями вроде твоих! Неудивительно, что ты красивого мужчину принимаешь за женщину – настоящие-то женщины за три перестрела обходят такое страшилище, как ты!
– Я вот все жду, не придешь ли ты на пир в женском платье!
– Не раньше, чем тебя зароют в полосе прибоя![29] Ты ведь так отличился в разбоях с Бергвидом Черной Шкурой, когда служил в его дружине!
– Да, давненько это было! Ты тогда еще мочил штаны, если нянька не успевала их с тебя снять! Помнится, тебе тогда было уж лет двадцать от роду, но ведь известно, что настоящий герой всегда в детстве отстает от других![30]
Вдруг кюна Хёрдис подняла голову и резко втянула ноздрями воздух. Женщины умолкли, кто-то бросил взгляд на очаг – не горит ли что-нибудь. Но кюна не смотрела туда. Поднявшись с места, она прошла в середину палаты, к ясеню. Положив ладони на ствол, кюна подняла голову к кровле, куда уходил могучий ствол, закрыла глаза. Регне толкнул Эйнара, бросил взгляд на Ормкеля, и оба разом замолчали. В гриднице стало тихо, даже увлеченные игрой Кетиль и Гранкель подняли головы от доски.
А кюна Хёрдис прижалась лбом к стволу, замерла, прислушиваясь к чему-то далекому. Потом она медленно повела пальцами по рунам, поясом врезанным в кору ясеня на высоте груди взрослого человека. В недавний Праздник Дис руны были окрашены свежей жертвенной кровью и заметно темнели на коре. И гул ветвей ясеня над крышей казался значительным и громким, несущим тайные вести, понятные одной только кюне Хёрдис.
Наконец кюна отошла от ствола, посмотрела на свои ладони, словно на них должны были отпечататься тайные руны.
– Госпожа моя! – вполголоса окликнул ее Торвард конунг. – Что ты услышала?
Кюна медленно перевела взгляд на сына, непонятно усмехнулась.
– Ясень поймал вести, – сказала она. – Вести летят по ветру. Не скажу, добрые это вести или дурные.
