картину случившегося, — повторил министр. — И вообще, разберитесь конкретнее, что там произошло? Такое ощущение, что они что-то недоговаривают. Как могло так получиться, что в течение практически одного дня они потеряли стольких людей в разных местах. Как будто кто-то объявил на них охоту. Так не бывает. Нужно все проверить еще раз. И скажите Горохову, чтобы не мешал. Тоже мне герой нашелся. После драки все у нас герои.

Мальцев согласно кивнул. Но не стал комментировать слова министра.

— Все-таки разберитесь, как попал этот чертов конверт в МУР, — неожиданно сказал на прощание министр, — может, его никто и не менял?

— Что? — спросил пораженный Мальцев. — Что вы сказали?

— Ничего, — устало ответил министр, снимая очки.

Он сразу стал как-то мягче. Стали видны мешки под глазами, усталые, воспаленные глаза, осунувшееся лицо. Он словно постарел на добрый десяток лет, сняв очки. Посмотрев на сидевшего напротив него генерала, близоруко прищурился и снова сказал:

— Ничего, — а потом, словно опровергая собственные слова, тихо добавил:

— Много у нас предателей развелось в последнее время, генерал. Очень много. Не знаешь, кому верить, а кому не верить. Время такое паскудное.

Он надел очки, словно обретая привычное равновесие, и сухо подытожил:

— Расследование провести по всей форме. Если понадобится, подключите и других сотрудников. В любом случае мы должны иметь всю картину случившегося.

Хотя бы для того, чтобы такое больше никогда не повторялось.

Мы до сих пор не можем ничего сделать. Прошло уже два месяца после смерти нашего Михалыча и ребят из нашей группы. Два месяца после того дня, когда мы потеряли всех наших ребят. Когда убили Дятлова, когда застрелили одного за другим наших офицеров и, наконец, когда наш командир бросился на этот проклятый конверт, чтобы взорваться и погибнуть вместе с Бессоновым, лицо которого мне иногда снится.

И еще мне снится лицо Людмилы Кривун, которую убили в вагоне поезда, когда мы пытались сбежать из Москвы, чтобы спасти ее и выиграть время. Сейчас я думаю — какими наивными мы были. С самого начала было ясно, что те, кто затеял эту страшную рулетку, не были дилетантами. И умели просчитывать свои действия куда лучше нас.

Конечно, мы ничего никому не рассказывали. Кому докажешь, что среди нас действовал сукин сын, который не только закладывал наших ребят, но и убил раненого Дятлова в самом здании управления. Про это и подумать страшно. Кому расскажешь, что скоропостижно скончавшийся Александр Никитич наверняка имел отношение к нашим делам. Но он так внезапно и так подозрительно скоро умер, что мы все равно ничего не могли узнать. Да и про фотографии мы должны были молчать, чтобы не подводить Горохова. Мы ведь понимали, что нашего полковника просто подставили, чтобы потом использовать и убрать в нужный момент. Поэтому мы и молчали. И целых два месяца мы приходили на работу, здоровались с коллегами — хорошо еще у нас пока удостоверений не отобрали, — а потом садились в кабинете и ждали, когда нас вызовут к очередному следователю прокуратуры или ФСБ.

За эти дни мы обо всем договорились и все себе уяснили. Мы ведь тоже не дети малые. К этому времени мы уже многое понимали. Да и Горохов с Краюхиным нас в обиду не давали. Всех следователей из ФСБ и прокуратуры отшивали, чтобы нас не обижали. Через три дня после смерти Михалыча нас вызвали в кабинет к Краюхину, и он коротко, как обычно, сказал:

— Значит, так, ребята. Звягинцева мы все равно не вернем. И ваших товарищей тоже не вернем. Сейчас вы сядете и все мне честно расскажете. Все, что знаете.

Краюхину мы, конечно, верили. Он мужик настоящий, толковый, все и без нас понимал. Да и Горохов к тому времени был явно на нашей стороне. Поэтому мы все и рассказали. И про Липатова, и про Скрибенко, и про Баркова. Краюхин внимательно слушал, иногда багровея. Только про Решко я не сказал, решив не рассказывать, почему я его избивал около здания министерства, а может, просто решил оставить его как козырную карту про запас. Михалыч ведь всегда говорил, что у настоящего оперативника одна такая карта обязательно должна «в запасе» оставаться. Вот я про Решко и не сказал. А все остальное мы рассказали.

Потом сведения пришли о перестрелке на квартире Кривун, и об убийствах в поезде. В общем, все совпало. Мы думали, что Горохов и Краюхин все министру расскажут и наконец все точки над «i» расставят. Но через два дня нас вызвал к себе мрачный Краюхин. Он ткнул пальцем в какую-то бумагу, лежащую перед ним на столе.

— Вот сообщение из ФСБ, — как-то мрачно сказал он, — вчера убит полковник Барков. Застрелен в подъезде собственного дома. В общем, так, ребята. На этом деле поставлена точка. Грязное это дело, политикой пахнет и большими деньгами.

От следователей я вас отмыть постараюсь. А вы свои языки придержите и все дурные мысли из головы выбросьте. Все, кого вы наказать хотели, уже и так наказаны. Умер Александр Никитич, и застрелили Баркова. Поэтому мы можем считать дело официально закрытым. И чтобы я от вас больше никогда не слышал ни одной фамилии.

В общем, все так и случилось. Скоро следователи от нас отстали. Краюхин решил нашу группу усилить, вернее, сформировать заново, к тому времени нас осталось всего лишь четверо. Но ничего не успел сделать. Он только разрешил нам приступить к работе. И тут мы узнали, что он стал генералом. И про его перевод в Новгород тоже узнали. Мы даже не могли подумать, что это связано с нашим делом, но Краюхин, видимо, сумел что-то разузнать. Проводы его были веселыми, все ребята ему на прощание в любви признавались. А он после этого нас четверых к себе в кабинет вызвал, дверь закрыл, почему-то включил телевизор, словно боялся, что будут прослушивать и его комнату. А потом сказал нам очень серьезно:

— Не нравится мне этот внезапный перевод, ребята. И мое назначение мне тоже не нравится. Не знаю, с чем это связано, но очень подозреваю, что ваша история с пачками денег и ответственными сотрудниками правительства сыграла здесь не последнюю роль. А может, меня просто отстранить хотят от этого дела. В любом случае вы должны знать, что я про вас помню. Кто захочет, может подать рапорт о переводе в Новгород. Я в любом случае готов там принять любого из вас.

Он помолчал немного, а потом добавил:

— Вы здесь только дров не наломайте. Приказ о вашем допуске к оперативной работе я уже подписал. Если будут сложности, обращайтесь к Горохову. Он вас всегда поддержит.

Потом обнял каждого из нас и ничего больше не добавил. Мы успели проработать только несколько дней после его отъезда. Горохов уже подбирал в нашу группу офицеров, некоторые были очень даже толковые ребята, когда из министерства пришел приказ о нашем отстранении от оперативной работы. Но на этот раз нами заинтересовалось управление собственной безопасности нашего ведомства. И это было куда хуже, чем все следователи прокуратуры и ФСБ, вместе взятые.

Из всей этой истории постепенно становится ясным один очень парадоксальный факт. Самые ожесточенные схватки, самые непримиримые враги, самые страшные преступления происходят во время гражданских войн, когда свои убивают своих.

Вот так и у нас в милиции. Мы корпоративно не любим ни контрразведчиков, ни прокуроров. Но когда за дело берутся псы из управления собственной безопасности, это хана. Это самое страшное, что может быть. Там сидят суки, которые знают про нас все. И даже немного больше. Поэтому если на тебя вышли псы из этого управления, то можешь либо сразу стреляться, лишь просто снимать погоны. Они все равно достанут тебя, как бы ты от них ни прятался.

Но мы-то знали, что ни в чем не виноваты. И хотя нас можно было обвинить в целой куче грехов, мы все-таки еще надеялись на объективное разбирательство.

И тем не менее нас опять отстранили от работы и приказали явиться в понедельник к десяти часам