это письмо королеве шокирует английских ученых, занимающихся эпохой Тюдоров, своей бесцеремонностью и вместе с тем какой-то невероятной искренностью. Не зря недоброжелатель англичан дьяк Андрей Щелкалов (фактически – русский министр иностранных дел) сразу после смерти Ивана IV послал к британскому послу человека с известием, облеченным в саркастическую фразу: «Английский царь умер».

История русско-английских отношений началась в 1553 году, когда едва уцелевшее торговое судно экспедиции под командованием Ричарда Ченслера, искавшей северный морской путь в Китай, пристало к русскому берегу Белого моря. Англичане были милостиво приняты в Москве, организованная вскоре Московская компания получила разнообразные привилегии и землю в центре русской столицы (на Варварке). Царь, конечно, желал заполучить могущественную морскую державу в союзники. Однако его планы в отношении Альбиона были при этом очень далеки от банального прагматизма, тем более что мало-мальски трезвый расчет не оставлял бы здесь никакой почвы для иллюзий. Московия была для англичан далекой и варварской страной, вступать с которой в серьезный альянс не имело ни малейшего смысла.

Но мечта препятствий не знает. Уже в 1567 году, в разгар опричного террора, царь обратился к Елизавете с очень необычным предложением: королева и ее правительство должны гарантировать государю всея Руси, что в случае необходимости он найдет в Англии убежище и будет принят здесь с подобающими почестями. В свою очередь Иван IV вполне серьезно обещал при необходимости оказать британской королеве аналогичную услугу. Переговоры на эту тему отнюдь не были фарсом (хотя элемент политической игры в них, очевидно, присутствовал). Во всяком случае, к мысли об отъезде в далекую заморскую страну царь возвращался неоднократно. Не будем отыскивать корни этой навязчивой идеи. Очевидно одно – подобные ide fixe, как известно психологам, реализуются очень редко, в стрессовых, «пограничных» ситуациях. Ничто, однако, не мешает нам допустить возможность возникновения такой ситуации в крайне нестабильной обстановке конца 1560-х – начала 1580-х годов. Как много заманчивых картин рисует воображение при одной мысли о столь невероятном ходе событий! Иван Васильевич Грозный вникает в нюансы парламентской процедуры в Палате общин, наблюдает за казнью Марии Стюарт, ведет столь любимые им богословские споры с оксфордскими профессорами…

Всмотримся в одну из множества подобных фантазий. Приехавший в Лондон на рубеже 1590-х годов молодой актер, конечно, обратил внимание на странного старика, которого еще более странного вида слуги часто приносили на спектакли (ходить он был не в состоянии). Выразительное и даже жутковатое лицо необычного зрителя отражало во время представления целую гамму противоречивых чувств – от брезгливости до страха.

История русского царя, на чьей совести, как говорили, были тысячи жизней и который сейчас доживал свой век в изгнании и одиночестве, заинтересовала Вильяма. Но лишь полтора десятилетия спустя, в 1605 году, уже, казалось, забытый образ варвара вдруг воскрес и стал неотступно его преследовать. Шекспир знал: избавиться от него можно, только дав ему жизнь. Трагедия «Царь Айван» была поставлена на сцене «Глобуса» в том же году.

Мнение историка

Игорь Павловский, кандидат исторических наук, доцент МГУ им. М.В. Ломоносова

Чего не сделал Иван Грозный?

Что же принесло русскому государству правление Ивана IV – величайший взлет или величайшее падение? Историк Р. Г. Скрынников видит именно в опричнине Ивана Грозного причину Смутного времени, наступившего на Руси в начале XVII века. При Иване Грозном с Россией действительно что-то случилось. Английские путешественники середины XVI века писали о ней как о богатой и сильной стране, но уже к 1580-м годам констатируются повсеместное запустение, нищета. Кто же виновник этого кризиса? Как правило, виновным признается царь Иван IV.

Надо признать, что отчасти причиной этих обвинений стал он сам. Он действительно был большим любителем политических спектаклей и сам создал образ Грозного царя, единолично управляющего судьбой своей страны. И хотя этот образ противоречит многочисленным и сложным факторам внутренней жизни России, сила таланта русского царя была настолько велика, что мы, не рассуждая, принимаем его театральный лик борца с самовластием боярства – государя, который, не жалея сил, вытравлял крамолу и предательство из своего государства. Между тем историки В.Б. Кобрин и С.Б. Веселовский, проведя исследование списков репрессированных Иваном IV людей, а также списки земельного реестра – до и после опричнины, – пришли к выводу, что репрессии не носили исключительно антибоярской направленности, а были по своему характеру куда сложнее.

Известно, что в организации опричнины участвовали знатные боярские фамилии. Читая письма Андрея Курбского, можно видеть его упреки царю в том, что тот устранил «хороших» советчиков (читай – Курбского) и поставил рядом с собой других – тоже бояр, но злобных, хитрых и «плохих». Но мы тем не менее привыкли верить царю в том, что он – самодержец, борющийся с боярством. Таковы воздействие и сила образа, созданного самим Иваном Васильевичем. Он ни в коем случае не желал выглядеть слабым, для него – лучше необоснованно жестоким, чем слабым. В известной полемике с Курбским царь мог бы легко парировать упреки в самовластии указанием на тот факт, что он первым в русской истории созвал русский парламент – Земский собор, но ни в одном историческом документе Ивана Грозного мы не найдем ни слова об этом историческом решении. Видимо, потому, что ему было стыдно говорить о том, что он считал слабостью, которая разрушала образ бесконтрольного владыки и хозяина Земли Русской. Можно указать и на земскую реформу Ивана IV, которая в совокупности с так называемой губной реформой, проведенной при его матери Елене Глинской, завершила создание русского самоуправления от крестьянской общины до Земского собора. Но опять же – где Иван с гордостью упоминает об этом своем судьбоносном деянии? Нигде. В нашем сознании Иван Грозный прочно связывается не с земской реформой, Земским собором, крупными успехами во внешней политике, процветанием экономики, а – с установлением самодержавия, опричниной, поражением в Ливонской войне, опустевшими деревнями, по которым разъезжали опричники, превосходящие в своей жестокости все мыслимые пределы, а еще – с хрестоматийным живописным полотном «Иван Грозный и сын его Иван»…

А так ли ужасен и кровав был пресловутый Иван IV? Не имея желания превратить его образ во что-то исключительно добродетельное, не могу и бездумно повторять наветы на него. По разным подсчетам (все они по понятным причинам не отличаются особой точностью), царь Иван за время своего царствования погубил от 3 до 30 тысяч человек. Хотя, ужасаясь этими фактами, к другим коронованным диктаторам и убийцам мы почему-то относимся с куда меньшей строгостью. Откуда же такой подход, такая двойная нравственная бухгалтерия?

Французский король Карл IX за одну только Варфоломеевскую ночь зарезал несколько тысяч своих подданных. А Генрих VIII – этот женолюбец и религиозный реформатор, разве ассоциируется у нас с образом кровавого безумца? Нет. А ведь этот монарх только по религиозным приговорам казнил около 100 тысяч человек. Но раз сам Генрих не говорил, что он кровавый диктатор, мы и не считаем его таковым. Напрасно автор материала пишет о репрессиях Ивана IV как о чем-то из ряда вон выходящем. Вопиющими были, скорее, их отнюдь не большие масштабы и определенная осмысленность.

Автор, достаточно интересно повернув проблему правления великого государя, пользуется широко распространенными стереотипами, как доказанными фактами, оперирует поэтически-политическими образами – как истиной. Так, он пишет о том, что «на Руси постепенно утверждалось и представление о Москве, как Третьем Риме, и о „русском мессианстве“, и о „крестовых походах“ применительно к Руси – как о само собой разумеющихся фактах.

О крестовом походе русских князей против половцев в 1111 году, не греша против исторической истины, говорить еще не зазорно, но что можно сказать о веке XVI? А потому сомнения в историчности такого подхода имеют место. Что же касается идеи «Москва – Третий Рим», то считать ее идеологической доктриной Московского государства, по моему мнению, не более чем политический стереотип. Определение это было впервые употреблено монахом одного из псковских монастырей Филофеем в письме к государю московскому Василию III. Письмо было ругательным. Страна, которая осталась единственным в мире оплотом православия, по мнению автора письма, погрязла в самых разнообразных грехах. С трудом