Об опричном терроре написано очень много. Историки и публицисты вот уже который век спорят о его смысле и последствиях. Одни прямо или косвенно оправдывают действия царя, другие объясняют их его психической болезнью, третьи, проводя параллели с тоталитарными режимами XX века, говорят о собственной логике террора, который легко развязать, но очень трудно остановить, который обладает колоссальной развращающей силой и способен превратить в маньяка даже относительно здорового человека. Попробуем, однако, представить себе развитие событий без опричнины.

Была ли она неизбежна или даже просто необходима? Нет, если иметь в виду внутреннюю консолидацию, сплочение страны, а не устрашение ее, подавление всякого искреннего слова и уничтожение любой самостоятельной мысли. Но может быть, опричнина способствовала борьбе с внешними врагами?

По мнению современного историка Б.Н. Флори, на боеспособности дворянского ополчения (ядра русской армии) она сказалась отрицательно, нарушив сложившиеся связи, которые обеспечивали сплоченность отдельных дворянских отрядов («сотен»), формировавшихся из жителей одного уезда. Можно также отметить, что, когда наказанием за неудачу на поле боя является казнь, военачальники редко склонны проявлять инициативу и рисковать, а без этого побед не бывает. В свою очередь, опасаясь отстаивать свое мнение и даже просто отражать в донесениях реальное положение дел, дипломаты начинают угадывать, какие известия приятны «наверху», результатом чего становятся крупные дипломатические просчеты. Но, пожалуй, важнее всего другое. Успех в войне, которая велась под знаменем возвращения древних русских «отчин» (нынешних Прибалтики, Украины и Белоруссии), в значительной степени зависел от того, удастся ли завоевать симпатии или, по крайней мере, не вызвать противодействия местных жителей.

Понимая, насколько трудно русским заручиться поддержкой иноязычного и инокультурного населения Прибалтики, царь решил создать здесь вассальное «Ливонское королевство», на трон которого был посажен датский принц Магнус. Но вот беда: жители Ливонии к тому моменту были хорошо осведомлены об ужасах опричнины и воодушевления от идеи подчинения Москве не испытывали. «Если бы неприятель со стотысячным войском пробыл в России, воюя целый год, то немыслимо, чтобы он нанес Московиту такие убытки, которые тот нарочно наносил сам себе», – писал один из них, таллинский священник Бальтазар Рюссов, об опричном разгроме соседнего Новгорода. В сопредельных и далеких европейских странах и без того распространялись легенды о «варварской Московии». Свою лепту вносили в них и побывавшие на Руси путешественники, и «диссиденты» (так появилась знаменитая «История о великом князе Московском» князя Курбского). Тяжелая рука царя Ивана становилась притчей во языцех.

Отдельная тема – насколько опричнина усугубила социальный и экономический кризис в стране, внутренне ее ослабив. Наложившись на войну, татарские набеги, эпидемии и неурожаи (все эти бедствия, несомненно, обусловливали одно другое), она привела к тому, что в решающий момент борьбы с противником, уже на рубеже 1570—1580-х годов, государство оказалось просто не в силах воевать дальше, и правительству пришлось спешно заключать мир на условиях, которые никак нельзя было назвать удовлетворительными.

Словом, опричнина во всех отношениях пагубно отразилась на ходе Ливонской войны. Не будь ее, кто знает: быть может, у Руси появился бы шанс на победу над Швецией и Речью Посполитой (так стало называться объединенное Польско-литовское государство после заключения Люблинской унии 1569 года). В то время эти страны отнюдь не были необычайно сильными противниками. Почетный же мир означал, что страна получает выход к Балтийскому морю и прорубает «окно в Европу», причем не жертвуя собственной уникальной культурой, без механического заимствования европейских обычаев и нравов, как это произошло при Петре I, а следовательно, без раскола нации на европеизированную элиту и огромную массу чуждого ей народа. Даже не овладев Таллином и Ригой, с одной лишь Нарвой, превратившейся за годы войны в крупнейший русский порт и утраченной по мирному договору со Швецией, страна имела бы все шансы построить собственный флот и начать торговлю с европейскими странами. Русские корабли уже в конце XVI века могли появиться в Гамбурге и Копенгагене, Дувре и Амстердаме. Постепенное, без надрыва, вхождение Руси в Европу могло бы стать не самоцелью, достигнутой за счет разорения народа и напряжения всех его сил, а лишь средством обеспечения его культурного и экономического роста.

Царь-государь и великий князь всея Руси, король польский, великий князь литовский…

Но независимо от победы на поле битвы у Ивана IV вроде бы появился шанс с триумфом завершить затянувшуюся войну. В 1572 году умер польский король и «по совместительству» – литовский великий князь Сигизмунд II, последний представитель династии Ягеллонов, по традиции правившей Польско- литовским государством. На вакантный престол объявилось несколько претендентов, в числе которых были… русский царь и один из его сыновей – Федор. На первый взгляд странная идея – даже думать об избрании своим монархом главы враждебного, воюющего с вами государства. Однако ведь и Речи Посполитой война обходилась очень дорого, конца ей видно не было, а подобный необычный шаг, казалось, сулил польской шляхте ощутимые выгоды. В ее глазах избрание русского короля совсем не означало, что на престоле на веки вечные воцарится русская династия – следующим королем могли выбрать кого угодно. Кроме того, почему бы новому королю (или его отцу) на радостях не передать Польше некоторые спорные земли (например, Смоленск или недавно взятый русскими Полоцк)? Надо только потребовать, чтобы он обязался беречь традиционные шляхетские свободы…

Конечно, эти иллюзии относительно намерений и склонностей Ивана Грозного, скорее всего, рассыпались бы в прах при ближайшем с ним знакомстве. Лучше же знавшее царя литовское дворянство изначально ориентировалось на кандидатуру слабого и неспособного кем бы то ни было управлять Федора Иоанновича, предполагая, что он станет удобной ширмой для владычества магнатов.

Предвидел такую возможность и царь, совсем не собиравшийся отпускать Федора. В свою очередь сам он, нереалистично оценивая свои шансы, активных усилий снискать благоволение шляхты не предпринимал, полагая, что это она, шляхта, должна отправлять к нему послов. В итоге королем был избран французский принц Генрих Анжуйский. Впрочем, он пробыл на троне недолго. Получив известие о смерти своего брата, Карла IX, Генрих предпочел польской короне французскую и попросту сбежал.

На новых выборах у Ивана IV появились еще большие шансы: в среде польской шляхты сложилась целая партия его сторонников, недовольных засильем литовских магнатов. Сам царь, учтя прежние ошибки и скрепя сердце, сумел сформулировать массу заманчивых предвыборных обещаний. Однако и на этот раз в самый ответственный момент умом его овладела очередная внешнеполитическая химера: он решил, поддержав кандидатуру императора Священной Римской империи Максимилиана II Габсбурга, поделить с ним Речь Посполитую, захватив Ливонию и Литву, а затем совместно двинуться на Османскую империю. В результате же на польском троне оказался энергичный полководец и злейший враг Москвы – трансильванский князь Стефан Баторий, сразу перешедший к активным боевым действиям против Руси.

Что было бы, окажись Иван IV умнее и дальновиднее? Даже и в этом случае он, скорее всего, потерпел бы в политической игре, сопровождавшей выборы, поражение. Зато маловероятный, но возможный успех совершенно изменил бы не только политическую ситуацию в Восточной Европе, но и внутреннее положение в Московском государстве. При всем своем желании царь, наверное, не смог бы «переварить» своеволия шляхты. Неизбежен был конфликт, в который были бы втянуты другие державы. Внутрироссийские проблемы оказались бы на втором плане; скорее всего, царь примирился бы с русской знатью (точнее, с тем, что от нее осталось) и обратил бы свои незаурядные способности на новых подданных. Дальнейшее развитие событий прогнозированию поддается с трудом. Ясно, однако, что Русскому государству внешнеполитические авантюры не принесли бы ничего, кроме новых бед.

Ненаписанная пьеса Вильяма Шекспира

Во враждебном земном мире, полном своекорыстных лжецов и затаившихся предателей, у царя Ивана была одна очень странная отдушина, достаточно далекая, чтобы при ближайшем рассмотрении не оказаться такой же обманкой, как другие. Этой мечтой был… туманный Альбион. К Англии он испытывал необъяснимое с рациональной точки зрения чувство – по словам российского историка А.И. Филюшкина, в его общении с британцами проглядывала «странная смесь хвастливой спеси, мальчишеского желания поразить воображение заморских гостей с неосознанным преклонением». А чего стоит его переписка с Елизаветой I, фрагмент которой был процитирован выше! Даже сейчас, спустя четыре с половиной века,