над вторым томом своей всемирно известной книги «Земля».

Паскаль Груссе, как один из вожаков Коммуны, был приговорен к смертной казни.

Луиза Мишель, также взятая в плен, приготовилась к смерти. «Не стоит ее обыскивать, все равно утром ее расстреляют», – сказал офицер. На бастионе, куда ее привели, ей «посчастливилось» лицом к лицу встретиться с самим палачом Коммуны генералом Галифе.

«На бастион прискакала группа блестящих офицеров, – вспоминала она позже. – Тот, кто был, по- видимому, начальником, был человек довольно полный, с правильными чертами лица; но его свирепые глаза, казалось, выкатывались из орбит. Лицо его было багрово: точно вся кровь, пролитая в эти дни, выступила на нем, чтобы отметить его печатью Каина; великолепная лошадь стояла неподвижно, словно бронзовое изваяние.

Выпрямившись на своем коне и надменно подбоченившись, он обратился к арестованным:

– Я – Галифе! Вы считаете меня жестоким, господа с Монмартра, ну, а я более жесток, чем даже вы думаете!..»

Жюль Верн бродил по опустевшему Парижу, и парижский пепел сыпался на него. Остов городской Думы глядел на него незрячими выбитыми окнами. Ему не хотелось больше быть писателем, он готов был вернуться на биржу или даже к мантии законника, но ему было сорок три года и не было сил начинать новую жизнь.

В первых числах ноября из Нанта пришло письмо. Онорина сообщала, что Пьер Верн тяжело болен. Для его возраста болезнь была серьезной, и врачи выражали опасение, что он не доживет до конца года.

Жюль Верн выехал на следующее утро. Прошло четверть века с того времени, как он впервые ехал по этой дороге в королевский Париж. С тех пор во Франции сменилось две республики и одна империя, ушли в далекое прошлое почтовые кареты и пироскафы. Курьерский поезд доставил Жюля почти прямо к дому: железнодорожная ветка связала Нант с Сен-Назером, и новый вокзал станции Шантеней был построен почти в том самом месте, где когда-то гостеприимно расположился трактир дядюшки Кабидулена – «Человек, приносящий три несчастья».

Жюль Верн прибыл слишком поздно. За несколько часов до приезда сына старый мэтр Верн навсегда закрыл глаза, ни на минуту не теряя чувства собственного достоинства. На его лице застыло строгое и серьезное выражение человека, закончившего важное и трудное дело.

Жюль никогда не был дружен или близок с отцом. Но он привык видеть в нем постоянного корреспондента, которому он – порой очень сдержанно, пожалуй, даже скупо – поверял свои планы. Постепенно письма Жюля к отцу, некогда бывшие обязательным отчетом блудного студента, превратились в нечто вроде дневника. Теперь все это кончилось.

В большом доме в Шантеней царил беспорядок. Казалось, что именно Пьер Верн сдерживал напор времени, олицетворял неизменный и благоразумный порядок, который при каждом приезде так напоминал Жюлю детство. Платья и волосы Софи были в таком состоянии, словно она одевалась в бурю и причесывалась во время землетрясения. Приходили и уходили какие-то незнакомые люди, уже было ясно, что семья не будет сохранять старый дом в Шантеней, – Софи решила поселиться в Нанте, в своем доме на улице Жан-Жака Руссо. А ее дети, разбросанные по Франции и всему миру, должны были получить свои доли наследства только деньгами.

За четверть века Нант стал огромным городом, почти незнакомым Жюлю Верну. Новые жители населяли старый остров Фейдо. И он почувствовал, что с потерей старого дома в Шантеней рвется его связь с родным городом.

В его памяти встал Париж – спокойный и бушующий, кровавый и великолепный, нежный и грозный – во всем его неизменном многообразии. Город-светоч был его второй родиной, но сможет ли он остаться парижанином после всего того, что произошло?

Париж встретил Жюля Верна неприветливо: осенний ветер срывал листья с мокрых каштанов, улицы были почти пусты. Город еще не успел возродиться из пепла, театры были закрыты. Четыре рукописи, сданные Жюлем Верном Этселю, тяжким грузом лежали в письменном столе издателя: до сих пор на прилавках книжных магазинов лежали непроданные экземпляры «Двадцати тысяч лье под водой», и осторожный Этсель не спешил с выпуском новых книг серии «Необыкновенные путешествия». Впрочем, голос старика уже не был решающим: рядом с ним в конторе сидел его сын и компаньон, постепенно забиравший в свои цепкие руки все дела предприятия. Этсель-сын не был издателем-художником, он был представителем нового, предприимчивого поколения. Конечно, у него не хватило бы смелости заключить двадцатилетний контракт с никому неизвестным биржевым служащим, как это сделал когда-то старик Этсель. Но теперь договор был выгоднее ему, чем писателю, и он был безукоризненно вежлив, когда пообещал издать новые романы как можно скорее, и вручил очередной чек на двадцать тысяч франков.

Онорина, бедная, бездомная Онорина, теперь снова была в Амьене. Ни у нее, ни у десятилетнего Мишеля не было своего дома, сам Жюль потерял корабль и, как ему казалось, совсем разучился писать: ему казалось, что все написанное им за время войны не стоит его имени.

Он думал о корабле, уносящем его друзей. Смертная казнь была заменена для Паскаля Груссе пожизненной каторгой в колониях. По вежливой формулировке законников, это было применением статьи наполеоновского законодательства «О бескровном убийстве» – никто не мог выдержать смертельного климата Кайенны больше нескольких лет. Луиза Мишель тоже «отделалась» пожизненными каторжными работами.

По счастью, ссыльных коммунаров направляли не в Кайенну, где их смерть была бы лишь вопросом времени, а в Новую Каледонию. Считалось, что расположенная в стране антиподов, отрезанная от всего мира беспредельной ширью Тихого океана, Каледония не дает осужденным надежды на побег (что, впрочем, не помешало Груссе бежать оттуда через три года).

Новая Каледония! По странной иронии судьбы, именно в этих краях хотел основать свою утопическую колонию капитан Грант, здесь должна была завершиться третья книга недописанной трилогии.

Элизе Реклю не было в числе «поселенцев» Новой Каледонии. Географическое общество после долгих колебаний все же ходатайствовало о помиловании знаменитого географа. Правительство, стыдясь общественного мнения других стран, согласилось на помилование при условии, что Реклю даст письменное обязательство никогда не принимать участия в революционном движении. Реклю с негодованием отказался. Тогда ученые всего мира подняли свой голос в его защиту. «Жизнь такого человека, как Элизе Реклю, заслуги которого в литературе и науке признаны всеми культурными людьми, принадлежит не только его родной стране, но и всему миру…» Первая подпись под этим обращением принадлежала великому Дарвину…

Жюль Верн был писателем, мыслителем, но не политическим борцом. Поэтому ему в эти дни не хватало мужества и веры в грядущее. А в это время Луиза Мишель, на далеком острове, который она сама характеризовала так: «черная скала, окруженная волнами, по которым беспрестанно скользит крыло циклонов», – писала:

«Многие из нас мечтают о той поре, когда среди великого мира освобожденного человечества Земля будет исследована, наука доступна всем, когда корабли будут рассекать воздух или скользить под водой, среди коралловых рифов, подводных лесов, скрывающих так много неизвестного, когда стихии будут покорены и суровая природа смягчена тем свободным и разумным человеком будущего, который придет нам на смену.

…Видеть вечный прогресс – значит в течение нескольких часов жить вечной жизнью».

Была уже зима, когда Жюль, закончив, наконец, все дела, собрался в Амьен. Когда он ехал на Северный вокзал, его поразили огромные объявления агентства Кука, приглашавшего всякого желающего отправиться в кругосветное путешествие. Яркие плакаты так не вязались с холодной пустотой улиц, где лишь изредка, как тени, мелькали прохожие, уткнувшие нос в воротник. Казалось странным в этот сумеречный час, что могут существовать другие страны, где яркое солнце стоит в зените и щедрая природа освобождает жителей от заботы о пище и крове.

Садясь в вагон, Жюль вспомнил свое первое путешествие в Амьен пятнадцать лет назад. Теперь ему было сорок четыре года, и у него почти не было сил взять перо в руки: слишком много видели его глаза за эти великие и страшные восемнадцать месяцев.

Последним его впечатлением был дым многих тысяч труб, постепенно заволакивающий великий город,