сигналя, пронёсся мимо, и в Костины уши снова влился монотонный гам уличного движения и хаотические реплики случайных прохожих.
Опасность прошла стороной, после чего визуальный мир восстановился в своей классической форме, сделавшись таким, каким Костя привык его видеть. И всё же что-то в окружающей обстановке непередаваемо изменилось. Возникла странная отчуждённость, сопровождавшаяся ощущением нереальности происходящего.
Улица Горького, со всем, что на ней было, превратилась вдруг в огромный кинозал под открытым небом. И хотя до стен домов, до стоявших на тротуаре машин, до фонарных столбов, светофоров, мусорных контейнеров и людей можно было дотронуться, чувство абсолютной невещественности всех этих фантомов и тотальной обманчивости собственных ощущений, сделалось необыкновенно острым.
Самое забавное заключалось в том, что никто из зрителей, казалось, понятия не имел о том, что происходящее вокруг не есть действительность.
Поравнявшись с «Националем», Костя принялся внимательно рассматривать каждую из аккуратно припаркованных у отеля иномарок, которые ощутимо контрастировали со скромной палитрой сновавших туда-сюда «Жигулей», «Волг», «Москвичей» и куцых «Запорожцев».
Двери одной из иномарок открылись, и из кожаных недр шикарного универсала «Volvo» выползла холёная пара средних лет. С иголочки одетый шофёр неторопливо достал из багажника два громоздких чемодана, опустил их на прикреплённые к днищу колёса, выдвинул телескопические ручки и торжественно передал груз пассажирам.
Мужчина попытался на ломанном русском задать выбежавшему им навстречу портье какой-то вопрос, и, пока тот вникал в суть дела, Костя, как будто бы невзначай, прошёл ровно между двумя собеседниками.
Для сообщения дополнительного акцента своему намерению он даже прикрикнул на манер немецких рыночных грузчиков: «Иншульдигум зи битте!». Однако ни иностранец, ни служитель гостиницы никаких следов тревоги или ирритации не обнаружили.
«Весело… Я, что же теперь, невидимым для людей сделался?»
Он попробовал неожиданно замереть как вкопанный на пути одного из прохожих — молодого верзилы с коротким ёжиком волос. Но и в этот раз никакого деликта учинить ему не удалось. Ещё совсем недавно за такую выходку можно было легко огрести серьёзного тычка, или уж, по крайней мере, быть облитому с ног до головы отборным матом. Сейчас же верзила просто обогнул Костю, словно тот был афишной тумбой, и, ни чуть не замешкавшись, проследовал своим курсом.
Вера Алексеевна не обманула: изменения, произошедшие во внешнем мире за время Костиного отсутствия, носили характер подлинной радикальности. Увиденное им в последние пятнадцать минут было достаточной причиной для того, чтобы переиграть свои ближайшие планы и, вместо уединённого отдыха в тишине Александровского сада, окунуться в самую гущу событий, выйдя прямиком на Красную площадь.
Народу на центральном тусовочном месте Советского Союза, даже в столь поздний час, было достаточно. Отовсюду слышалась родная, с местечковыми диалектами, а также нац-меньшинственная и даже иностранная речь.
Добрая половина территории площади и окрестного антуража была поделена гостями города на приватные фотографические композиции. ГУМ, мавзолей и собор Василия Блаженного, как немые свидетели и стражи всей этой псевдореальной суеты, обрамляли периметр естественного Колизея.
Здесь, на Красной площади, Костя устроил для себя настоящее представление. Он нарочно втискивался между фотографирующимися людьми, строил рожи при съёмке и принимал неприличные позы, но никто ни разу его не отпугнул, не сделал замечания и даже не заговорил с ним. Минут пять Костя ходил вслед за важным милиционером с кобурой и планшетом на боку, как клоун копировал все его движения, делал вид, что обнимает доброго дядю в фуражке за пояс и за плечи, но не вызвал даже тени улыбки на лицах тех, кто, казалось, наблюдал за его действиями.
Сам милиционер один раз всё-таки обернулся в Костину сторону, причём довольно резко, но, смерив Костю взглядом, остался абсолютно равнодушен к его присутствию.
Тогда Костя деловито справился у хранителя порядка о том, как ему из Москвы проехать в Комсомольск-на-Амуре, на что получил лаконичный совет вернуться на Охотный ряд, сесть в метро и добраться до Казанского вокзала, а там уже спросить в билетной кассе или в справочной.
— А кратчайший путь на Марс вы мне не подскажете?
Но милиционер уже не слушал его, поскольку заметил какое-то подозрительное движение у памятника Минину и Пожарскому, отчего тут же устремился к месту нарушения общественного порядка.
После этого инцидента Костя принялся ходить на руках, бегать по всей площади взад и вперёд, улюлюкать и петь во всё горло «широка страна моя родная», но так и не смог заинтересовать своими чудачествами кого-либо из находившихся на площади людей.
В финале он перелез через ограждающую цепь в нескольких шагах от мавзолея, картинно прошествовал вдоль надгробий генсеков, поднялся к кремлёвской стене, потрогал урны с прахом советских знаменитостей и беззаботно вылез обратно на мостовую у самых ворот Спасской башни.
Ощущение от всего пережитого было настолько необычным, что Косте непреодолимо захотелось рассказать о своих новоприобретённых способностях кому-нибудь из друзей. Вспомнив, что ближайший к Кремлю вход в гостиницу «Россия» был оборудован телефонным автоматом, он тут же порылся в карманах, выудил оттуда монету и, подойдя к кабинке, нетерпеливо набрал домашний номер Борьки.
— …На твоих словах абсолютно невозможно сосредоточиться, Кость. Ты как будто бы говоришь и сам же меня чем-то отвлекаешь — из-за этого я постоянно ухожу в свои мысли. А, когда молчишь, я и вовсе не чувствую, что ты здесь, в комнате; если, конечно, на тебя не смотрю…
Дело было в том, что, пока Костя ехал к Борьке в Измайлово, желание делиться с кем-либо своим новым видением мира у него потихоньку прошло.
«Зачем людей понапрасну травмировать? Я ведь ещё сам толком не разобрался, что же такое в действительности со мной произошло. Да и не поймёт никто моих восторженных рассказов через неделю после Оксаниной смерти».
Когда Костя вошёл, заранее придав своей физиономии как можно более суровый вид, Борька тут же принялся успокаивать его и делал это настолько проникновенно, что едва не прослезился.
Для Кости же в Борькиных словах слышалось теперь что-то новое и не очень приятное. Вернее, слова-то как раз были правильными; мимику, жесты и интонацию в своих соболезнованиях хозяин квартиры выдерживал. Но от всего этого веяло пустотой.
Борька спросил о Костином самочувствии и о том, как он справился с нечеловеческим напряжением последних дней.
— Напряжением? — удивился Костя. — Ты о чём? Я вовсе не напрягался.
— Ладно, ладно. Не хотел тебя обидеть. Прости!
— Да перестань ты, Борь! Зарыдай ещё, как старушка-плакальщица на похоронах.
Теперь Борькин тон его действительно раздражал.
«Нельзя же быть таким лицемером! Ну, сказал пару жалостливых фраз для приличия — и можно после этого общаться по-людски».
Вслух Костя ничего подобного говорить, однако, не стал.
Через некоторое время его, наконец, осенило: проблема заключалась в нём, а не в Борьке; точнее, в его, Костиных, новообретённых «сверхъестественных» талантах.
Старый и надёжный товарищ вовсе не выродился в двуликого Януса. Суть явления объяснялась иначе: в результате своего метафизического опыта Костя приобрёл способность
Как только Косте, наконец, открылся смысл происходившего, ему сделалось даже неловко. Он решил всё-таки поведать Борьке кое-что из своих переживаний.
И тут его ждал ещё один странный сюрприз: как бы Костя ни старался, в какие выражения ни облекал детали своего рассказа, Борька упорно отказывался понимать смысл передаваемой информации.
Складывалось такое впечатление, как будто Костя разговаривал с ним на санскрите или языке древних
