ему там возвратили шесть цехинов, и ушел с угрозами.

Он шел два часа до вечера, неважно поел у какого-то крестьянина, спал в стогу, утром купил старый плащ, нанял осла и вблизи Фельтре купил пару сапог. Так подошел он к таможне, стражник не оказал ему чести даже спросить его имя, за что Казанова был ему благодарен.

Он взял коляску с двумя лошадьми и спозаранок выехал в Борго ди Вальсугана, где нашел отца Бальби в указанном трактире, но не узнал его, пока Бальби не заговорил с ним, так изменился Бальби в длинном плаще и мягкой шляпе поверх толстой шерстяной шапочки. Один крестьянин дал ему все это за плащ Казановы, он дошел без неожиданностей, ел и пил хорошо. Он сказал, что уже не ждал Казанову.

Следующий день Казанова оставался в постели и написал более двадцати писем в Венецию, среди них десять-двенадцать циркулярных, где объяснил, почему был принужден взять шесть цехинов силой.

Бальби написал дерзкое письмо отцу Барбариго, своему церковному главе, пяти своим братьям и галантные письма трем дамам, которым обязан был своим несчастьем.

Казанова велел спороть галуны со своей одежды и продал шляпу, чтобы избавиться от бросающейся в глаза роскоши.

Позже Казанова начал литературно-критический процесс, не часто удававшийся автором последующих поколений.

И Казанова и его современники считали побег из-под Свинцовых Крыш наиболее славным его деянием.

Эта темница и этот чудесный побег придали литератору человеческое достоинство, превратили легкомыслие в моральную силу. Они превратили человека, который в столь многих городах Европы оставил свои жертвы, обманутых девушек, обманутых игроков, обманутых простаков, в жертву института, ставшего символом романтической тирании. Циничный виновный стал здесь страдающим невинным, эротический охотник — преследуемой дичью и победившей жертвой инквизиции: Человек, сбежавший из-под Свинцовых Крыш!

Двое заключенных в тайной и тиранической темнице венецианской инквизиции, Бальби и Казанова, сумели наладить переписку между своими камерами; они изготовили оружие; они проделали дыру между камерами, соединились, сделали отверстие в косой крыше, на которую взобрались, вылезли через люк на другую крышу, проломили дверь на парадной лестнице, пересекли Пьяцетту, ускользнули в гондоле, избежали поимки, были не раз узнаны, Казанова переночевал в доме шефа полиции, который искал его повсюду в округе в двадцать миль с бандой конных загонщиков, они убежали за границу!

Они работали в своих камерах во тьме, они проломились во тьму, в кулисы древней Венеции, заключенные ненавистной, ужасной инквизиции.

Однако, один из убежавших, а именно тот, кто неисчислимое количество раз рассказывал историю побега, а позднее напечатал ее и, слегка переиначив, заново рассказал в мемуарах, многим критикам кажется подозрительным.

Прежде всего, от того, кто впадает в крайности, ожидают более чем крайностей, в то время как от заурядных фигур ждут заурядного. Так как Казанова откровенно бахвалился своим цинизмом, ему не верят. Так как он по преимуществу писатель мемуаров, от него требуют предельной точности даже в мельчайших деталях, в то время как от ограниченных или тех, кто больше лжет, требуют меньшего и оказывают меньший кредит.

Друзья-критики Казановы — Да Понте и князь де Линь не сомневались в факте побега. Да Понте пишет в своих мемуарах: «Он чудесным образом убежал из-под Свинцовых Крыш».

Князь Шарль де Линь пишет: «Эта работа носит печать правды, которую впрочем мне подтверждали многочисленные венецианцы».

Несомненно «История моего побега», кроме небольших разночтений и редакционных поправок, правдива и является замечательным примером знаменитых и подлинных побегов.

В тридцать один год Джакомо Казанова снова стал свободным человеком. Он стал политическим эмигрантом. Он стал жертвой ненавистной инквизиции. Он стал в Европе полугероем. Он стал искателем приключений нового типа, решительным и зрелым. Последняя магия юности была позади. Он стал в самом деле новым человеком.

Казанова снова был свободен. Он всегда любил свободу: ходить куда захочет, говорить что думается, любить что нравиться, думать, что думали до него лучшие авторы, а иногда иметь и собственные мысли. Прежде всего, он любил свободу деятельного праздношатающегося, того солнечного типа, который всегда занят делом, всегда в пути, всегда в спешке. Лишь к праздным людям приходят музы, мудрость и удовольствия жизни.

Казанова убежал из страшнейшей темницы и казался свободным для новой мудрости; это была трепетная свобода беглеца, который только что удрал, которая вдвойне слаще от привкуса жестоких воспоминаний.

До сих пор он был путешественником, имеющим определенный дом, молодым господином, познающим мир, но возвращающимся на родину, когда ему захочется, который по меньшей мере всегда мог возвратиться.

Теперь он был как Вечный Жид, непрерывно травимый, без родины и угла, со всей Европой для изгнания. От игорного стола он путешествовал к игорному столу, ездил из замка в замок, из гостиницы в гостиницу, в новые города, в новые страны. Все, что Казанове в юности доставалось, как говориться, играючи, стало теперь прозою жизни: соблазнение и мошенничество, магия и каббала, шарлатанство, секретные союзы, бытие тайного агента, торопливые связи, образ жизни и литература.

Что выглядело произволом, стало непринужденным характером. Предрасположение стало неврозом. Он наблюдал острее, охотился за материальными благами горячее, находил все более глубокими удовольствия от знаменитых людей и от больших гешефтов мира. В столице западной цивилизации, в Париже, который его очаровал, он был теперь решительно настроен встать на «дорогу приключений», и все сильнее оставался беспокойным литератором, смеющимся репортером восемнадцатого столетия, его частных и особенно эротических обычаев. Он все систематичнее путешествовал в интеллектуальном мире. Со своим бешеным беспокойством и нервозным любопытством он действовал, как незаконный предтеча лорда Байрона и Стендаля или некоторых бессонных журналистов от цивилизации и мировых философов двадцатого века.

Что за нетерпение двигало Казановой?

В Бозене он шесть дней отсыпался в постели, пока не пришли сто цехинов от Брагадино. Тотчас он заново одел себя и Бальби, хотя сбежавший монах ежедневно говорил, что Казанова обязан ему половиной свободы и поэтому половиной доходов.

Влюбленный в каждую служанку и уродливый Бальби получал и выносил с монашеским смирением множество пощечин, которые совсем не удерживали его, чтобы через двадцать четыре часа посвататься заново.

Семидесятилетняя графиня Коронини из Венеции добилась у курфюрства Баварии для Казановы, но не для беглого монаха, права убежища в Мюнхене.

В церкви, где Казанова наблюдал чудо покойной императрицы, вдовы Карла VII, у которой даже у мертвой были теплые ступни, в то время как у Казановы всю жизнь мерзли ноги, он встретил танцора Михеля дель Агата, супруга красивой танцовщицы Гардела, с которой он познакомился шестнадцать лет назад у сенатора Малипьеро; она написала своему другу, канонику Басси из Болоньи, который был дискантом в Аугсбурге, и просила его принять Бальби, в то время как Казанова посадил его в коляску до Аугсбурга. Казанова, который после заключения и побега страдал нервами, лечился, как обычно,