— Вы даже не представляете, как я теперь счастлива, дон Мигель!
— Вы меня знаете? — Он поражен.
— Я ведь не только в мечтах видела ваше лицо. Я знаю вас много лет.
Он вытирает пот на лбу.
— И вы, зная, кто я, пришли…
— Я сама вас позвала.
— Но моя репутация… — бормочет Мигель. — Вы не боитесь?
Она взяла его за руку и повела по кипарисовой аллее.
Сгущается темнота, тени кипарисов образуют гигантскую шпалеру. Месяц повис над садом — ледяной, как замерзшая слеза.
— Я с детства ношу в сердце мечту о женщине, которую жажду всей кровью моей, всем дыханием. Это было — как свет, который дремлет во тьме. Пятнадцать лет молилась моя душа, чтоб найти мне подлинную любовь. Не находил. Но долго верил — найду. Потом уж и верить перестал… И теперь, когда я утратил все, что было во мне человеческого, честного, доброго, только теперь нахожу ее… Поздно, поздно! Я не могу надеяться…
— Никогда не бывает поздно, дон Мигель, — тихо возражает Хиролама.
— Скажите, что мне делать? Я сделаю все, что вы пожелаете!
— Правда?
— Клянусь…
— Не клянитесь. Мне достаточно вашего слова. Я хочу одного…
— Говорите, говорите!
Хиролама отворачивает лицо, голос ее чуть слышен, она произносит отрывисто:
— Я хочу… чтобы вы… меня… любили…
Тихо. Ледяной лик луны глазеет в бездны мира. Ароматы густы, дурманящи.
Мигель не отвечает.
— Чтобы вы любили меня настоящей любовью, — сладостный голос звучит словно издалека, полный обещаний чего-то прекрасного, немыслимой чистоты.
Дрожа всем телом, Мигель упал на колени.
— Я ваш, Хиролама. Отрекаюсь от всего на свете — кроме вас!
Она заставила его подняться и молча повела за руку. Села на ограду фонтана.
— О чем вы думаете, Мигель?
— О смерти, Хиролама.
— Я боюсь смерти.
— Не надо ничего бояться. Ведь я с вами. У меня хватит сил на обоих. Я жить хочу с вами, Хиролама.
— Да, — улыбается бледное лицо. — Это самое прекрасное. Жить с вами.
— Достоин ли я вас, Хиролама?
Он всматривается в ее лицо, окутанное сумраком.
— О чем вы думаете, Хиролама?
— О любви, Мигель, — просто сказала она.
Да, да, это — любовь!
Сердце его заколотилось неистово, дыхание замерло. Но он не осмеливается прикоснуться к ней.
— Можно поцеловать ваши руки, Хиролама?
— Можно, Мигель.
Больше не сказано было ни слова — и так сидели они рядом на ограде фонтана, глядя друг другу в глаза.
Легкий ветер играет ее легким платьем, временами прижимая край его к руке Мигеля. Тот вздрагивает от прикосновения шелка, но не смеет шевельнуться.
Это прекрасные дни, они опадают плавно и мягко, словно благоуханные лепестки цветов, солнце сияет уже не ради урожая в полях, а для двух людей.
Хиролама возвращает Мигелю радость, восторги, жар и пылкость мечты. Робость слов, умиление незавершенным движением руки, которая хотела погладить лицо, да стыдливо замерла на полдороге…
О, прижаться к стеклу окна и увидеть за ним вместо тьмы любимое лицо, коснуться рукой смоляных кос, пылающим полуднем мечтать о ночи, вдыхать аромат дыхания возлюбленной, ощущая, как по жилам вместо крови растекается бесконечное бессмертие, каждое утро умирать, дрожа над каждой секундой, отмеренной для встреч, и возрождаться от надежды, когда спускаются сумерки, — о печаль одиночества, о счастье сближения, о спешка изголодавшегося сердца, опьянение, когда соприкасаются руки и губы…
Город очень скоро узнал о ежедневных встречах Мигеля и Хироламы, и его охватило изумление и негодование.
Под знаком испуга заседает церковный совет.
Необходимо поставить в известность герцога Мендоса.
Архиепископ сам взял на себя трудную задачу.
Герцог Фернандо, выслушав округленные фразы дона Викторио, разрешает дело одним ударом. Он вызывает Хироламу и мать ее, донью Тересу.
Хиролама не уклоняется, не отрицает.
— Я люблю дона Мигеля. Хочу стать его женой. Хочу нести вместе с ним все доброе и злое. Хочу честно делить с ним божию милость.
Удивление. Слова уговоров, предостережений, угроз, просьб, убеждений — слова, слова…
Какая сила заключена в человеческом чувстве! Рядом с ним теряется все, оно торжествует надо всем.
Архиепископ тронут силой любви Хироламы. Вставая, благословляет ее:
— На ваших глазах слезы, донья Хиролама, и я верю, что вы исполняете волю божию. Ваша любовь, быть может, сумеет вернуть дона Мигеля богу и чести. Если это удастся вам, сама пресвятая дева благословит вас.
— Мендоса женятся и выходят замуж только по любви, — произносит герцог.
— Я люблю, люблю его!
— Да будет, дитя мое, по воле твоей.
Обманутые женщины, и те, кто когда-то рассчитывал на Мигеля, и те, кто не был причастен ни к чему непосредственно, — все вне себя от ярости. Пока в несчастье равны были мещанки с дворянками, обольщенные и брошенные доном Мигелем, они могли еще сносить свое горе. Теперь же, когда выигрывает одна, остальные чувствуют себя оплеванными, втоптанными в грязь.
Собираются женщины, сдвигают головы — морщины негодования на лбу, брань, ругательства, проклятия.
— Господи, покарай его за всех нас!
«У херувима» волнение.
Руфина молчит, медленно теребя складки своего платья.
— А что вы скажете, госпожа? — пристают к ней девки.
Она мягко улыбается:
— Я предсказывала ему, что он найдет… И нашел!
— Будет ли счастлива… эта?
— Будет, — говорит Руфина.
— А он?
— Не знаю. Трудно сказать что-либо о нем. Он — как пламя.
Помолчали. Потом одна из проституток заметила:
— Госпожа, у вас слезы на ресницах…
— Вы тоже его любили? — тихо спрашивает другая.
— Вина! — поднимает Руфина голову, заставляя себя принять веселый вид. — Выпьем за здоровье и счастье дона Мигеля!
Огненное старое тинтийо мечет алые и кровавые блики.
