Зажглись фонари. Ни свет, ни мрак - тяжелые сумерки в изжеванном переходе света. На дорогах все одновременно сбросили скорость, ехали смирно, без гудков. На светофорах высовывались из окон и, поглазев на небо, перекрикивались, кто восторженно, кто изумленно. Из роскошного лимузина высунулся дядя и гневно погрозил небу пальцем. Из магазинов на тротуары то и дело выбегали продавцы, радостно принимая участие во всеобщей суматохе. Одних событие пугало, других веселило, но придало пикантность сегодняшнему дню. Саша и таксист слушали радио, пытаясь найти ответ, но там сильно отставали.

На площади кто-то ругал в мегафон правительство, которое позволяет такие фокусы. Из кафе напротив ему кричали, что ваша партия вообще все развалила и нечего валить с больной головы на здоровую! У большого торгового центра виднелась оконечность огромной пробки, как будто водители никогда не передвигались при фонарях, и сейчас, в мутном свете, забыли, как надо разъезжаться. Скоро по радио передали, что пользуясь темнотой и неразберихой, в этом районе ограбили банк, и сообщники нарочно устроили столпотворение около этого здания.

Киприот нырнул с центральных улиц в переулки. Здесь, в темноте, из дома в дом перебегали какие-то люди, слышались крики. Там и тут хлопали окна, из углового дома в их машину почему-то полетела бутылка. Таксист высунулся в окно, не рассмотрел, но на всякий случай обругал весь дом. В ответ послышался визгливый смех, грохот, ахнуло стекло, брызнув осколками на крышу машины. Таксист нажал на газ, а кто-то гаркнул: 'За эту темноту эмигранты еще поплатятся!!' Сразу захлопнулись металлические жалюзи в китайской лавке на первом этаже.

Через несколько кварталов им пришлось пропустить колонну. Десятка два чернокожих запрудили середину улицы, распевая псалмы и гимны, задрав головы вверх. Они несли свечи, какие-то палки с бантами, тянули вверх фарфоровые статуэтки Спасителя и Девы Марии. Из окон высовывались сочувствующие, подпевали, вопили про конец света. По улице бежали дети, зеваки, множество народа вливалось в колонну, кто-то рыдал, кто-то бренчал на гитаре, нищий тянул руку за деньгами, другой рукой указывая на небо, мальчишка схватил с земли еще горящую сигарету и получил от матери затрещину, а в этот момент истекающий потом толстяк шлепнул эту женщину по заднице. Колонна повернула за угол, послышался вой полицейской машины. Последнее, что увидели Саша и таксист - это вспыхнувшую драку: краснокожий в элегантном костюме откуда-то из глубины сердца исторгнул индейский клич и от души врезал по физиономии первому попавшемуся белому.

Таксист затормозил у церкви. Рядом с ней был дом с треугольной крышей и треугольным на колонках крыльцом. На крыльце горит фонарь, под ним ромашки, от жары имевшие спекшийся вид. У крыльца береза и кокосовая пальма. Вдоль забора Саша разглядел кусты помидоров и ровненькие ряды картошки.

Киприот повернулся к нему и серьезно сказал:

- Значит, Бог пришел нас забрать? А вдруг я ему не нужен? А если он меня не примет?

- Если хоть один человек вас принимает, значит, и Бог вас примет. Ведь Бог добрее любого человека, - ответил Саша.

Дверь с прицепленным венком распахнулась, прервав их разговор, и на крыльце вырос дородный мужчина. Борода лопатой, плохо стриженая. Одет в черную рясу, из-под рясы джинсы торчат. Ряса подпоясана толстым кожаным ремнем с роскошной бляхой 'Харлей-Девидсон'.

- Отец Михаил?.. - неопределенным тоном спросил Саша, а киприот объяснил:

- Он в России ни дня не жил.

- Да? - тот оглянулся на свежеокученную картошку.

- Я точно знаю, - прибавил таксист, - я во всех церквях бывал.

Саша вылез из машины и вспомнил о деньгах - деньги-то забыл снять! Таксист приостановился: он подумал о том же самом. Саша вывернул карман, высыпал на ладонь мелочь и густо покраснел. Водитель пристально посмотрел на него и махнул рукой:

- Отдашь в другой раз, киприот! - и укатил.

- В `избу-то взойдёте? - благодушно воззвал священник. - Пожалуйте, закусим!

После быстрого приветствия они оказались внутри. Вблизи лицо батюшки оказалось удивительной толщины в целом и в деталях: мощные щеки, пухлые веки и очень толстые уши. На этом пространстве могло бы разместиться два Сашиных лица.

Тот с порога рассказал о небесных чудесах. Священник согласился, что очень может быть, в новые времена и подавно. Саша про семь планет на небе сказал, отец Михаил ответил, что это затмение.

- Про затмение не сообщали, - возразил Саша.

- И наука может ошибаться, - миролюбиво спорил священник, - недавно был звездопад - как ливень.

- А в Городе что творится, батюшка!

- Что такое, у меня в приходе ничего не слышно?

- Как же?..

Саша запнулся. Когда он собирался сюда, он хотел не только о маме спросить, а еще разузнать хорошенько, что происходит в Городе. Но сейчас, получив такой ответ, он подумал другое. Он уже дошел до галлюцинаций, от Клубов и Седых пора отдыхать... Может, он единственный видит... просто сны. А что, собственно, в Городе? Ну, затмение. Ведь батюшка не сумасшедший? Так что разузнавать, если это у него дурдом в голове? Он едва не покраснел, подумав, как мог бы вляпаться, и стал рассматривать расписные ковши на полках, иконы в углу.

Ухоженная гостиная пахла съестным. Овальная арка отделяла ее от кухни, где совершались магия и ритуалы. Оттуда выглянуло сосредоточенное лицо разгоряченной стряпухи, она назвалась Наташей, проговорила несколько слов, сильно двигая влажными губами, кажется, машинально: ей очевидно не терпелось скрыться в глубинах храма. Саша поклонился, улыбаясь слегка дольше, чем надо, и чуть-чуть слаще, чем надо, едва ли не заискивающе, как бывает с проголодавшимися мужчинами. Она уже исчезла, а он еще смотрел в проем двери с легкой, потерянной улыбкой.

Кажется, священник понимал все тонко, потому что скрывшись в арке, он вскоре появился оттуда с подносом, уставленным симпатичными мисочками. Наполнены они были удивительными вещами: соленые грибки, селедка в сметанном соусе и мелкие огурцы, обсыпанные какой-то травкой.

- Свои, бочковые! - радостно воскликнул он, понимая, что произвел сильный эффект. Саша закрутил головой в поисках бочки, но батюшка понял его по-своему. Еще нырнув туда, где вкусно пахло, он вернулся, обнимая мощной лапищей бутылку ледяной водки. Саша внутренне ахнул.

Отец Михаил совсем не походил на священников, которых тот встречал в других православных приходах. Священнослужители в очках модного фасона как две капли воды походили на обитателей деловых контор Великого Города - казалось, они ненадолго выпрыгнули из гладких пиджаков и отутюженных брючек. Каменные, массивные храмы, в которых они служили, походили на пластмассовые коробочки, раскрашенные на один раз. Словно вымытые чистящим средством стены и яркие пластиковые иконостасы - все в них было невсамделишнее. И даже ступени не были ступенями в храм... Службы шли то рано, то поздно, по удобному для священника расписанию, так что не было возможности угадать, когда надо ехать. Многие бросали попытки. Велись службы как попало, скомканно, без благообразия и сосредоточенности. Хор слабо знал слова и, кажется, еще хуже понимал их смысл. Во время службы по храму ходили и смеялись дети. К ним присоединялись взрослые немедля после исчезновения батюшки, и храм превращался в клуб любезностей, причем паства, в основном, болтала не по-русски; чувство правдоподобия говорило Саше, что в этих храмах творится что-то неладное.

Священник, сидевший напротив него, был другой. Они выпили по рюмке, закусили бочковыми огурцами. Еще по одной. И под голос кукушки в часах хозяйка внесла темно-синий увесистый горшок, наполненный бордовым пылающим борщом. Саша любил этот суп даже в исполнении мамы, которая умела класть в него только капусту. Он даже вспомнить не мог, когда ел его в последний раз. Теперешний борщ - живое воплощение изобилия: роскоши запахов, цвета и сладости вкуса наполнил его душу почти благоговейной радостью. Нет ничего удивительного, что между первым и вторым блюдом он решил с благодарностью рассказать батюшке всё.

Глаза священника увлажнились, а лоб вспотел. Жесткая метелка бороды стала мягкой, податливой и хорошо уложилась в ласкающую ее руку. Толстое и мягкое лицо его почти совсем сравнялось в цвете с борщом; это сходство показалось Саше особенно теплым и располагающим.

Надо было начинать о маме, но он тянул время, не мог подобрать слова, вообще правильно начать, и