– Мой сын – бледнолицый; ему не так известны, как Ястребу, нужды папагосов. Повелевать будет Ястреб.

– Повинуюсь ясно выраженной воле моего отца, но Твердая Рука навсегда останется одним из великих вождей моего народа.

Шепот одобрения пронесся по рядам индейцев.

– Я благодарю моего сына Ястреба от имени Твердой Руки. Скромность украшает такого великого вождя, как мой сын Ястреб. Великий дух вдохновит его на большие дела. Я сказал. Согласны ли со мной вожди?

– Мы не сделали бы лучшего выбора, – ответил Пекари. – Вожди благодарят нашего отца, постигшего самые сокровенные наши желания.

Эта величественная в своей простоте сцена до слез растрогала всех присутствующих.

Но вот снова заговорил Огненный Глаз:

– Мои силы быстро тают, жизнь покидает меня. Пусть же дети мои перенесут меня в один из шатров моего народа: я хочу, чтобы последний мой вздох покинул меня среди моих воинов.

Твердая Рука, маркиз, Пекари и Ястреб осторожно подняли на плечи кровать с умирающим и понесли ее на передний двор; за ними в глубоком молчании двинулись все остальные. Палатка из бизоньих шкур, натянутых на четырех столбах, уже ожидала сашема. Шкуры были разрисованы изображениями зверей и домашних животных.

Сюда осторожно внесли кровать; ее установили так, чтобы лучи заходящего солнца падали в глаза раненого вождя. Воины и их жены, поспешившие в асиенду, лишь только гонцы принесли им весть о тяжком ранении сашема, обступили со всех сторон шатер. С индейцами на этот раз братски смешались толпы мексиканцев. Шесть тысяч человек замерли в глубоком и благоговейном молчании. Взоры всех были обращены на сашема. Он тихо умирал, окруженный своими родными и воинами папагосами.

Время от временя старик произносил несколько слов, обращенных то к монаху, то к своему брату, то к индейским воинам.

Когда солнце начало спускаться за горизонт, дыхание раненого стало затрудненным, он задыхался, его глаза постепенно потухали. Но он все еще молча сжимал в своей правой руке руки сына, жены и брата, а в левой – руку Ястреба. Внезапно нервная дрожь пробежала по всему телу умирающего; на щеках вспыхнул яркий румянец, его полузакрытые глаза широко раскрылись; без всякой посторонней помощи он приподнялся и сел на постели.

– Прощайте, папагосы! – произнес сашем так громко, что все его услышали. – Эсперанса, Эсперанса, до свидания! Его глаза закрылись; мертвенная бледность покрыла лицо, он весь вытянулся, упал навзничь и, глубоко вздохнув, скончался.

Он умер, и последняя мысль его была обращена к любимой жене.

В толпе раздались сдерживаемые до сих пор рыдания.

– Отец наш умер! – громовым голосом воскликнул Ястреб.

– Мщение! – ответили индейцы.

Несколько воинов отправились за убийцей. Бледнолицые, не желая присутствовать при ужасной казни, почти все удалились. На месте остались лишь Твердая Рука, полковник, Паредес и Мариано.

Тело умершего сашема было тотчас же окружено индейскими женщинами; они разрисовали его ослепительно яркими красками, нарядили его в мантию из бизоньих шкур и, в знак высокого достоинства, приподняв волосы, связали их в виде развевающегося на голове султана. После всех этих приготовяений тело покойного было выставлено для обозрения на открытых высоких подмостках.

Тогда привели убийцу. Он был бледен, но держался стойко. Ястреб стал у изголовья покойника и произнес длинную надгробную речь, часто прерывавшуюся громкими рыданиями толпы. Под конец он, протянув руку по направлению к убийце, неподвижно стоявшему .среди индейской стражи, повелительно произнес:

– Приступите к казни! Преступника тотчас же раздели донага и привязали к столбу, специально установленному для этой цели. Мы не станем описывать страшных пыток, через которые прошел сенатор. Ему пришлось провести три часа в неописуемых мучениях, прежде чем он испустил последний вздох. Тем временем на землю спустилась глубокая ночь. Когда покончили наконец с подлым убийцей, храбрейшие воины племени подняли на плечи тело сашема и при свете факелов отнесли его в парк, к тому месту, где длинный выступ асиенды повис над бездонной пропастью.

Сюда же привели любимого коня умершего сашема. Тело сашема, с тотемом в одной руке и с ружьем – в другой, крепко привязали к спине благородного животного ремнями из оленьей кожи. Шею покойника украсили стеклянными ожерельями, а руки – медными запястьями, к луке седла привязали скальпы его врагов.

Затем, под плач и стенания женщин, коня с телом сашема отвели на выступ и поставили в центр дуги, образованной папагосскими воинами, в полном вооружении выстроившихся здесь на своих конях. Оба конца этой живой дуги подводили прямо к бездне.

И вот тогда-то и разыгралась здесь сцена, которую по своему первобытному величию можно сравнить с тем, как хоронили готских и германских королей в эпоху великого переселения народов.

При свете факелов, красноватый пламень которых, раздуваясь на ветру, придавал какой-то фантастический вид этому дикому и суровому уголку парка, всадники, потрясая оружием, с неистовым воодушевлением запели погребальный гимн. Испуганный конь помчался по выступу к бездне. При каждом скачке животного тело сашема ритмично покачивалось взад и вперед; со стороны казалось, что покойник ожил. На краю пропасти конь в ужасе отпрянул; раздувая ноздри, он повернул и помчался назад, тщетно пытаясь прорвать живую преграду из всадников, все теснее обступавших его и теснивших к бездне.

Несколько раз конь возобновлял свои попытки, проделывая один и тот же путь – взад и вперед. И наконец, доведенный до предельного отчаяния страхом, преследуемый гиканьем индейцев, весь исколотый их длинными копьями, конь вдруг вздыбился и, пронзительно заржав, кинулся со своей ношей в пропасть.

В то же мгновенье погасли все факелы, словно по сигналу смолкли все шумы, наступила мертвая