за линией венгерских окопов, словно его никогда и не было.

Солдаты поднялись с земли. Эрвин очистил колена от приставшей пыли и оглядел людей. Все были мертвенно-бледны. В эту минуту со стороны дома послышался душераздирающий крик.

— Что случилось? — громко спросил Эрвин. Ему никто не ответил.

Все разом двинулись к дому.

Перед открытой настежь дверью на крыльце лежала Ганя. Рядом с ней валялось ведро в большой луже молока. Ганя выла высоким надсадным голосом. Эрвин увидел Мирослава, обезображенного, раздавленного, в крови.

— Как это случилось? — спросил он беззвучно. Никифор снял шапку и перекрестился.

— Как это произошло? — тупо повторил Эрвин.

Он чувствовал, что теряет рассудок. Каждый выкрик Гани ранил его, словно горячие осколки снаряда. И вдруг он понял, что это они раздавили мальчика. Мирослав был жертвой их животного страха. Ведь он сам споткнулся об его маленькое тельце. Эрвина охватила дикая злоба. Подняв над головой винтовку, он с размаху ударил прикладом о бревно, лежавшее перед крыльцом. Ружье сломалось пополам. Он далеко отбросил обломки с криком:

— Убить, убить тех, кто начал эту проклятую войну!

Его примеру последовали остальные. Первыми разбили свои винтовки русские. Кирст три раза ударил прикладом о бревно, но манлихер не поддавался. Тогда старик с силой швырнул его в кусты. Нечеловеческий вой Гани не стихал ни на минуту.

— Стой! Руки вверх! — послышалось вдруг отчетливая команда. — Вы все арестованы.

Этот выкрик привел Эрвина в себя. Ои обернулся. Посреди двора стоял Эмбер Петер и держал винтовку наизготове. На ней холодно поблескивал штык. Никифор медленно поднял руки. Алексей устремил на Эрвина горящий взгляд. Вольноопределяющийся провел одеревеневшим языком по сухим губам. Взгляд Алексея, казалось, призывал, диктовал.

— Рядовой Эмбер! — Голос прозвучал неожиданно резко. — Кто вам позволил? Кто здесь старший по чину? Вшивый? Смирноа-а! — И Эрвин сделал шаг по направлению к солдату.

Взгляд Петера беспомощно скользнул по нашивким унтер-офицера. Он медленно снял руку с затвора винтовки и слегка качнулся. В это же мгновение стоявший рядом Кирст прыгнул к нему и выбил ружье из его рук. Петер отскочил в сторону и в два прыжка очутился у канавы.

Перемахнув через нее, он размашистым бегом пустился к венгерским окопам.

Виола коршуном бросился к лежавшей на земле винтовке, схватил ее и побежал за удалявшимся парнем. Грянул выстрел. Петер упал, но тотчас же поднялся и, припадая на правую ногу, поплелся дальше. Виола остановился, приложил винтовку к щеке и, прицелившись, выстрелил еще раз. На этот раз Петер не встал.

— Идите, проверьте, — кинул Виола, передавая винтовку подбежавшему Кирсту.

Эрвин, не двигаясь, смотрел перед собой. Лицо его было землистого цвета. Кто-то дотронулся до его плеча. Он повернул голову. Алексей, сжимая в своих крепких руках бессильные руки Эрвина, что-то горячо говорил ему. Эрвин не понимал слов, но чувствовал их бодрящую силу.

Из дома вышел Виола и подал вольноопределяющемуся ранец и шинель.

— Ну, господин взводный, пойдемте, — сказал он решительно и деловито.

— Мирослав… — прошептал Эрвин.

Перед его глазами, казалось, раскрывались сотни и тысячи безвестных могил, братские кладбища, расстилались поля, усеянные обезображенными трупами…

— Мирослав… Кто отомстит за Мирослава?

Виола сделал резкое движение. В это мгновение появился Кирст. Его штык был в крови.

— Отомстим, — сказал Виола холодно. — Придет и наш черед.

Кирст поднял винтовку над головой и с размаху бросил ее в колодец.

— Конечно, отомстим, — подтвердил он, не совсем понимая, о чем идет речь.

Оба русских возились с плачущей Ганей. Маленький трупик уже внесли в дом. Эрвин подошел к Никифору и протянул ему руку. У бородача глаза были полны слез. Кирст вынес из дома свои вещи. Простившись с русскими, они двинулись в путь. Некоторое время Кирст и ефрейтор помогали Эрвину идти, поддерживая его под руки. Когда они стали подыматься по склону холма, вольноопределяющийся остановился и обернулся в сторону хутора.

— Как отомстить? — проговорил он словно про себя.

— Идем, идем, — торопили его товарищи.

Дальше Эрвин пошел сам.

Не знаю, люблю ли я яблоки, но когда я надкусываю их, то чувствую на своих губах вкус детства. Слаще, печальней и ароматней этого вкуса нет на свете.

В то лето я колесил по чужим краям и до поздней осени не видал яблок. По правде говоря, я и не замечал их отсутствия: другие вкусы и другие чувства наполняли тогда мою жизнь.

Покинул я родной дом и свою комсомольскую ячейку ранней весной двадцатого года. Меня послали на западный фронт, где мы тогда сражались с Петлюрой и польскими легионами. В конце марта под селом Прудки в коротком, но горячем бою налетел я на вражескую пулю. Отлеживался после раны в городе Полтаве u уже хотел было проситься домой на две недели, как вошла в город 30-я уральская дивизия. Нас, пятерых выздоравливающих, определили к сибирякам. Дивизия шла в походном порядке на врангелевский фронт. Врангель в то время добрался уже до Синельникова и лез дальше.

А в селе Перещепино — Маруся Никифорова. Черная Маруся напала на мирно отдыхающий штаб одного из наших полков и вырезала всех командиров.

Героическая 30-я уральская дивизия видала виды на фронте Колчака! Состояла она сплошь из красных партизан, боец к бойцу. Ох, и рассердились наши ребята! Пока мы пехотным маршем шли от Полтавы до Пологов, немало махновцев оплакивало победу Черной Маруси.

Я был комиссаром роты во втором полку. Это было как раз в то время, когда товарища Фрунзе назначили командующим Южным фронтом. Красные армии готовились к контрнаступлению. Собирались дивизии, пополнялись полки. Красный полководец скрещивал свою шпагу с последним белым генералом. Почувствовал Махно крепкую руку Фрунзе и попросился в наши ряды, изменчивый бандит.

Когда мы достигли линии фронта, врангелевцы уже повернулись спиной к северу, смазали пятки. Мы преследовали, настигали маршем и огнем. Был приказ:

«По пятам, но пятам, без остановки».

По, надо сказать правду, крепко знали белые военное дело. Укусят нас — уходят, укусят — уходят, а от решительных схваток ускользают. И когда им понадобилось, в нужный момент оторвались от нас, исчезли как дым. Два дня бешеным маршем мчались мы за ними, пока опять не очутились лицом к лицу. Но это было уже у Чонгарского моста. А между нами гнало свои грязные волны Сивашское море. Мы рыскали в поисках брода, переходов и мостов через Сиваш. Переходы были только в трех местах: справа от нас — Перекопский перешеек, слева — длинная и узкая Арабатская стрелка, а посредине — маленький Чонгарский мост и бетонная дамба. Вот что связывало Крым с материком.

Маленький Чонгарский мостик белые сожгли дотла, одни головешки торчали из беспокойной воды. Длинную Арабатскую стрелку, по которой ринулись бесстрашные полки буденновцев, сделал непроходимой губительный огонь врангелевских азовских мониторов. А Перекопский перешеек белые сделали совершенно неприступным, начинив старый турецкий вал бетоном и огнем и применив нею современную военную технику.

Моя рота попала на участок голой бетонной дамбы, по ту сторону которой на туманном берегу Крыма маячило село Таганаш. Четвертый день сражались мы под Чонгаром с холодной водой и горячей смертью. Малейшее наше движение неприятель отбивал шквалом огня.

Белым удалось улизнуть в Крым, где они стали стеной на заранее приготовленных превосходных