прославлять мадонну, стоявшую в гроте по дороге на Анна-Капри, затем принимали участие во встрече рождества, что так образно описывает Горький в своих сказках, и, наконец, являлись к Горькому выпить винца и поиграть ему.

Один из друзей Горького рассказал такой случай.

Однажды к Горькому явилась незнакомая компания. Молодой человек с красивым узким лицом и орлиным носом, с гитарой под мышкой, представился Горькому и попросил позволения ему спеть. Начал он с любовных неаполитанских песен, которые пел исключительно хорошо, быстро оживился, перешел на веселые и шуточные, стал декламировать и в конце концов разыграл несколько импровизированных сценок. И всё это очень естественно, пластично и непринужденно. Горький и бывшие у него гости были поражены талантливостью исполнителя.

- Вот она, настоящая комедия дель арте! - сказал Горький.

Оказалось, что “артист-импровизатор” - бедный извозчик из Сорренто, отец многочисленного семейства.

***

Горький восхищался пением Шаляпина. Как-то поздно вечером все собрались на большой террасе. Между колоннами вились гроздья дикого винограда, спускалисьдажеспотолка.На террасу перетащили из комнаты пианино.

Вилла “Серафина”была живописно расположена на склоне горы, спускавшейся к самому морю.

Терраса была освещена, и потому ночь за пределами ее казалась еще темнее, только видны были темно-синее небо и необычайной яркости звезды. По уступам горы, то тут, то там вспыхивали оранжево- красные огоньки папирос. По ним можно было судить, что вилла окружена людьми, пришедшими послушать знаменитого русского певца.

Загипнотизированный гениальным исполнением, с душевным трепетом аккомпанировал я Шаляпину, и не было песни, не было романса, которые не были бы встречены восторгом невидимых слушателей. Казалось, весь остров аплодирует великому певцу. Но стоило взять новый аккорд - всё замолкало, слышен был малейший шорох виноградных листьев, - публика переставала дышать.

Шаляпин пел много и очень разные веши:

свою знаменитую “Ноченьку”, “Солнце красное”, “Как король шел на войну”, романс Римского- Корсакова “Редеет облаков летучая гряда” и прочее.

Пел он много и иностранных композиторов:

“Два гренадера” Шумана, “Я не сержусь”, “Во сне я горько плакал”, но мне врезалась в память спетая по-итальянски “In guesto tombo oscnura” (“В мрачной могиле”) Бетховена и “Двойник” Шуберта.

Пел он так, что холод пробегал по спине…

Горький переживал исполняемые Шаляпиным романсы и песни не меньше, чем сам Шаляпин. Я никогда не видел его таким потрясенным. На глаза набегали слезы, он стеснялся их, отворачивался, иногда вставал, ходил по террасе, крутил свои непокорные усы, с сияющими глазами щелкал пальцами, вздергивал как-то особенно головой, прищуриваясь, словно видел то, что от других ускользало.

Прошло порядочно времени. Возвратившись в Петербург, я получил письмо от Горького. Алексей Максимович писал мне: “Сидим вечерами вчетвером и вспоминаем о тебе. Иногда Федору хочется петь. “А Евгеньича-то нет!”- говорит он, тыкая пальцами во все клавиши сразу”.

***

По просьбе Горького я взял ложу в театр “Политеамо” в Неаполе. Мы немного запоздали, и в театр вошли, когда уже началась увертюра. Однако наша хитрость не удалась. Не успели мы сесть, как раздался тихий стук в дверь. Сидя сзади, я осторожно приоткрыл дверь ложи и совершенно обомлел: типичный итальянский патер протягивал мне огромный букет цветов. Одет он был в черную сутану с широким красным кушаком. В руках держал шляпу с большими полями, с красным шнурком и кисточками сбоку.

Он был чрезвычайно взволнован, глаза его блестели, шепотом по-итальянски он просил передать букет “прекрасной синьоре Горькой с сердечным приветом знаменитому синьору Горькому”. Не успел я поблагодарить патера, как он прикрыл дверь, и, когда я вышел в коридор, его и след простыл.

Очевидно, патер боялся, чтобы его не увидели и ему не пришлось бы каяться в своей смелости. Когда я вернулся в ложу, произошло нечто еще более неожиданное.

В зале внезапно зажегся свет, увертюра прервалась, взвился занавес и из всех кулис во всевозможных костюмах стали выходить на сцену артисты.

Дирижер обернулся лицом к нашей ложе, вся публика встала со своих мест и под крики:

“Да здравствует Горький!”, “Да здравствует русская революция!”, “Долой царя!”-раздались звуки “Марсельезы”.

Не патер ли шепнул кому-то о присутствии Горького и Марии Федоровны в театре? Откуда он сам узнал, что они будут?

Горький сконфуженно встал, раскланивался с публикой и не знал куда деваться. Он очень не любил, когда его чествовали.

Несколько минут с новыми взрывами продолжалась эта манифестация, пока не погасили свет и снова не зазвучала увертюра из “Аиды” Верди.

После первого действия импрессарио поднес Марии Федоровне великолепный букет, и это послужило поводом для новой манифестации.

Не дожидаясь конца, мы хотели потихоньку уехать домой, но и это нам не удалось. Народ уже ждал у выхода из театра, и мы едва смогли добраться до экипажа, который потом еле двигался среди толпы, провожавшей Горького до самого отеля.

Итальянцы в то время горячо принимали Горького, а уж особенно народ, музыканты и певцы,-они любили его и видели в нем не только борца за свободу, большого писателя, но и человека, который глубоко понимал их, хорошо знал и любил их музыку, замечательную музыку народной итальянской песни.

После возвращения из Соединенных Штатов Америки я возобновил подпольную партийную работу в Петербурге. Вскоре, однако, товарищи предупредили меня, что за мной установлена слежка и мне нужно уехать из города. Было решено, чтобы я направился в Финляндию и там использовал свои связи для устройства концертов и лотерей с целью сбора средств в партийную кассу.

В начале июля 1907 года я собрался ехать в Териоки, где и должна была состояться книжная лотерея. Рано утром я вышел из дома с большим чемоданом, взял извозчика и стал объезжать знакомых в книжных магазинах, издательствах, типографиях, чтобы взять только что напечатанные, но еще не поступившие в продажу книги. В одном месте мне удалось достать несколько экземпляров книги “Мать” М. Горького, изданной в Берлине. Продажа этой книги в России была запрещена.

Постепенно я заполнил свой чемодан, который уже едва закрывался.

То, что меня ввиду организованной за мной слежки временно “отстранили” от подпольной работы и заставили передать другим товарищам все наиболее важные дела и связи, подействовало на меня, очевидно, размагничивающе. Не приняв никаких мер предосторожности, не присматриваясь, как раньше, к подозрительным лицам, стоявшим у подъездов и ворот редакций и типографий, у магазинов,япоехал прямо на Финляндский вокзал.

Всякая конспирация казалась мне на этот раз излишней. Дело мне предстояло не столь уж ответственное. Никаких особо важных записок и адресов со мной не было, и я чувствовал себя не подпольщиком, выполняющим партийное задание, а обывателем, едущим на дачу. Изогнувшись под своим неимоверно тяжелым чемоданом, я понес его в вагон, поставил на место, а сам направился в буфет закусить.

Когда я вернулся в свой вагон, ко мне подошел жандарм и предложил следовать с чемоданом за ним.

Оглянувшись, я увидел за спиной жандарма, маленького юркого человечка с бегающими глазками.