будущий историк, несомненно, найдет целое кладбище «гениальных» проектов, которые «отцвели, не успев расцвести», вместе со связанными с ними упованиями и надеждами. Но в этой толпе изобретателей, бегавших по всевозможным учреждениям с обтрепанными портфелями, в которых проекты покоились рядом с малоаппетитными бутербродами, попадались люди, прозревавшие будущее. Среди этих голодных энтузиастов, выстаивавших часами в приемных комиссариатов или где-нибудь в холодных, пустых магазинах, с ящиками вместо столов и стульев, я впервые увидел молодого, стройного, со впалыми щеками и горящими глазами, Бажанова, который в то время еще разгуливал в форменной фуражке горного инженера. Он был штейгером в угольной промышленности и яростно доказывал, что в кузнецком угольном районе заложены огромные богатства и что необходимо немедленно начать их разработку. Он всюду носился со своими выкидками, и я встретил его у Ларина, который тоже был любителем многопольных цифр… Я видел его и у Ленина, по возвращении его из Кузнецкого бассейна: ему удалось добиться туда командировки. Крупные специалисты с сарказмом высмеивали его и, надо сознаться, что в тот момент слова Бажанова, действительно, казались утопией. Производство Донецкого бассейна тогда пало на 60% по сравнению с 1913 годом. Но дореволюционное производство могло быть увеличено в 10 раз, - что и было осуществлено впоследствии. Когда шахты пустовали и рабочие разбегались в поисках хлеба, казалось диким начать копать уголь в далеком сибирском районе, где сбыт мог быть только для уральской промышленности. К тому же, местной металлургии там не было, а уральские заводы отстояли от Кузнецка на 2000 верст. Но Бажанов упорно доказывал, что кузнецкий кокс выше по калорийности, чем даже английский. В конце концов, Ленин отправил его, в качестве ответственного работника, для разработки этого района. В настоящее время ясно, что создание Урало-Кузнецкого комбината было одним из гениальных предприятий, спасших Россию в нынешнюю войну, после потери Донецкого бассейна. Между тем, когда Бажанов являлся на заседания с требованием денег и продовольствия, комиссары с насмешкой встречали «прожектера»: - «Опять Бажанов!» - «Когда же ты нас, ннаконец, отопишь своим кузнецким углем?» - говорили они. Был другой такой энтузиаст, инженер-химик, занимавший маленькое место в одном из кустарных предприятий. Он всюду, вытаскивая кучу книг из своего портфеля, доказывал, что в Европе, а в особенности у немцев, после пережигания древесины в древесный уголь, остается масса побочных продуктов, необходимых России; между тем, у нас вся горная промышленность Урала работает на древесном угле, и там все побочные продукты, как метиловый спирт, сахар и т. д., пропадают. И он тут же имел наготове доклады с цифрами, доказывавшими, какие богатства Россия теряет попусту. Эти доклады пошли к Ленину, постоянно говорившему, что «надо увлечь массу рабочих и крестьян великой программой на 10-20 лет».

. Были созданы целые комбинаты по использованию этих продуктов, и для изучения дела была даже отправлена комиссия за границу. Теперь эти продукты играют громадную роль в советской военной промышленности, а тогда раздавались голоса о том, что дешевле и проще ввозить их из Европы. Помнится, как некоторые из этих энтузиастов с мест стали доказывать, что вокруг Архангельска и в Других северных районах не только пропадает свыше 30% отбросов древесины, но потеря эта удорожает стоимость пиленого леса, и что поэтому желательно построить крупные целлюлозные заводы рядом с лесопильными центрами. Вся эта целлюлоза, которая не могла быть использована в России, могла бы идти на экспорт. Хотя было известно, что в Европе и в Канаде было перепроизводство целлюлозы, и экспортные цены не могли покрыть себестоимости, проект был осуществлен, так как советское правительство нуждалось в валюте. А теперь заводы эти играют крупную роль в системе индустриализации Советского Союза. Помню знакомство с товарищем председателя Главлескома, Рыкуновым, коммунистом, проявившим себя крутым и жестоким гонителем во время национализации текстильной промышленности. За пьянство он был снят с работы, но, ввиду прошлых заслуг, был послан в Туркестан заведывать ирригационными работами по культуре хлопка. Тогда шутили, что он будет ирригировать себя алкоголем, а не хлопок водой»... … Между тем, этот район теперь обеспечил Россию хлопком. Помнится также, как из Белоруссии явилась группа делегатов с двумя специалистами, которые доказывали, что недостойно для России иметь болота у Минска. Они предлагали создать рабочие команды для осушения этого района. Большое впечатление произвела на них осушка Зуйдерзее в Голландии, и они говорили, что если маленькая реакционно-капиталистическая Голландия смогла это сделать, то Россия все сможет. Таким же энтузиастам удалось, вопреки всем торговым расчетам, развить крупную торфяную промышленность под Москвой, а также разработку сланцев в других районах. Мы, спецы, -«генералы от промышленности»- высмеивали тогда все эти фантазии». Мы считали, что Петербург, например, всегда будет существовать привозным сырьем, и что все эти затеи - излишняя расточительность. На одном из заседаний Совета Труда и Обороны, когда обсуждался вопрос о лесозаготовках, какой-то рослый парень, с холеной бородкой, в сапогах «бутылочкой», стал доказывать, что горе русского крестьянства - его жалкая, слабая лошадка; что надо уулучшить конскую породу, следуя примеру Канады. Следовали цифры, схемы и т. д. В результате, были ассигнованы средства для поездки за границу и покупки породистых лошадей. Предлагаемые проекты были часто вычитаны из книг или привезены политическими эмигрантами, вернувшимися из долгого изгнания. Старая Россия кроилась и перекраивалась, и многие - даже не враги нового режима - с тревогой смотрели на опыты всех этих энтузиастов. А между тем, ведь весь план электрификации, которой так увлекался Ленин (он говорил:коммунизм - это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»), мог быть осуществлен, главным образом, благодаря коренной перекройке России на новые, по экономическому принципу разграниченные области. По этому поводу вспоминаю, как однажды в салон-вагоне Красина, где находились также Радек и Горький, Красин с насмешкой заговорил об этих «строителях» новой России. Тогда Горький ответил:

- Русский мужик вырос корявым. Надо его пропустить через машину, сломать его кости, чтобы они как следует крякнули, вправить их правильно, - и тогда Россия станет тем, чем она должна быть. Слова его встретили полное сочувствие всех присутствующих. Для поколения людей среднего возраста вся эта хирургическая операция казалась неприемлемой и мучительной. Но это было, очевидно, то поколение, о котором символически сказано в библии:Когда избранный народ дошел до обетованной земли, он сорок лет оставался в пустыне, пока не вымерло старое поколение и не выросло новое». В то время Россия была объята психозом нового строительства, исканием новых форм, и, конечно, - как это всегда бывает в таких случаях - все старое хаялось», и «с грязной водой выбрасывали и ребенка. Повсюду заседали научно- технические комиссии и изучали вопросы, подобные следующему:как в безлесных местах России снова развести леса?» Само слово «невозможно» считалось контрреволюционным, а скептики были кандидатами в тюрьму. Бумажные деньги шли потоком на ассигновки, в Европе заказывалось оборудование с уплатой до 30% за кредит и за переучет векселей… Я знаю случаи, когда советские векселя, полученные одной крупной машино-строительной фирмой в Англии, были переучтены из 33%, сроком на 2 года; как высока должна была быть цена, чтобы оставшиеся проценты могли покрыть фирме всю стоимость товара и заработок. Очевидно, в стране такой своеобразной социально-экономической структуры, как Россия, хозяйственные расчеты людей, умеющих считать, не всегда оказываются правильными. И если хотя бы одна десятая доля того, что тогда затрачивалось, в смысле средств и человеческих усилий, и дала те результаты, свидетелями которых мы являемся сейчас, - то можно сказать, что, действительно, Россию «умом не понять, аршином не измерить». Народная революция имеет свои законы и творит свои чудеса.

* * *

В связи с различными фантазиями и утопиями начального периода советской власти, я невольно вспоминаю одну любопытную встречу, занимающую совершенно особое место в моих общениях с людьми. В те годы, нам, некоммунистическим спецам, приходилось жить в совершенно исключительных условиях. Мы были одиночки, отрезанные от своих старых друзей, так как одни сознательно нас бойкотировали, а с другими мы сами боялись встречаться. Мы не были связаны с партийной комбюрократией, среди которой мы работали. Надо было соблюдать величайшую осторожность; иной раз казалось, что и подумать со всей откровенностью нельзя, а не то что поговорить… Мы редко ходили в гости, опасаясь неудобных встреч. На своей службе мы чувствовали себя окруженными наблюдателями: во главе учреждения всегда стояла какая-нибудь партийная персона«управляющий делами» (и заведывавший персоналом) был, большей частью, не только коммунистом, но и лицом, так или иначе связанным с ВЧК (ГПУ). Мы жили между молотом и наковальней. В этих условиях мы, естественно, ценили помощь и дружбу со стороны тех коммунистических работников, которые готовы были оказать спецам услуги, предупреждая их о грозящих опасностях, указывая им на сомнительных людей и т. д. Слегка насилуя свою партийную совесть, они помогали нам вопреки директивам своих ячеек. Одним из таких благожелательных коммунистов был управляющий делами одного из тех учреждений, где я работал, К. А-ский. До того он служил управляющим делами Революционного