германскими войсками в марте 1918 г., после Брест-Литовского мира, была отрезана от остальной России, а это означало потерю ее продовольственных ресурсов, угля, железа и крупной индустрии. Железнодорожный транспорт был в совершенном расстройстве, подвоз продовольствия и товаров в города сокращался с каждым днем. В разных частях страны местные власти то и дело объявляли о «национализации промышленных предприятий», но теоретически и промышленность и торговля оставались еще в руках частных хозяев. В то же время вмешательство государственных учреждений и рабочих организаций сокращали права частной собственности до минимума. Слова Ленина, произнесенные им на собрании по его приезде из-за границы:Необходимо национализировать банки и, для устрашения буржуазии, десяток капиталистов повесить» - наводили страх и ужас на владельцев фабрик и заводов, хотя новая власть вначале всячески старалась заигрывать с этими «буржуями». В этих условиях, так называемый, саботаж со стороны государственных служащих мог только способствовать усилению экономической разрухи. Небольшая группа беспартийных интеллигентов--«спецов», к которым принадлежал и я, относилась отрицательно к этой политике бойкота. Мы считали ее вредной для интересов страны и осужденной на поражение. Свою задачу мы видели в том, чтобы сделаться связующим звеном между властью и саботирующей ее интеллигенцией. Наша группа была объединена не программой, а общностью настроения, одновременно антикоммунистического, но и антибойкотистского. В нее входили представители самых разнообразных кругов: видный экономист Владимир Громан, впоследствии осужденный советской властью, статистик Владимир Шер, видный меньшевик, занимавший при Временном Правительстве крупный военный пост, бывший министр финансов Кутлер, товарищ министра финансов Хрущов, председатель Казанской железной дороги Фон Мекк, известный пароходовладелец Мешков и др. Петербург понемногу пустел. 10 марта 1918 г. правительство перебралось в Москву (после немецкого наступления на севере), а за ним потянулись центральные органы коммунистической партии, рабочие союзы и т. д. Оставшиеся в Петербурге учреждения, лишившись непосредственного руководства, были фактически парализованы. Повсюду царили беспокойство и растерянность. Организация по обеспечению железных дорог древесным топливом, в которой я работал в то время, тоже оставалась еще в Петербурге. Но в апреле 1918 г. я получил предложение приехать в Москву: там обсуждался вопрос о дальнейшем существовании моего учреждения. В Москве я явился в один из богатых особняков на Поварской: он был занят профессиональным союзом деревообделочников. В двух верхних этажах помещалось Бюро профсоюза, а нижние два были отведены для тех новых государственных органов, которые должны были управлять лесным хозяйством. В профсоюзе я обнаружил перемены, которые были тогда повсеместны: прежние руководители из меньшевиков были устранены, и всеми делами верховодили большевики. Они занимались поисками новых форм организации лесной промышленности России. Никакого опыта, ни отечественного, ни заграничного, у них не было, а задача стояла перед ними немалая: требовалось наладить и пустить в ход огромную хозяйственную машину - национализированную лесную промышленность. Меня попросили заняться этим вопросом. Председатель профсоюза Жолнарович, парень очень разбитной, сразу мне заявил: Хоть ты и буржуй, но ты наш. Мы знаем о твоей прошлой деятельности и на тебя надеемся. Товарищ Ларин сказал, что один только ты и можешь придумать правильный план организации лесного хозяйства. Жолнарович, с которым на первых порах мне пришлось много работать, стоял в этот момент во главе всего лесного дела. Он был, пожалуй, самой интересной фигурой среди тех деревообделочников, которые, волей судеб, оказались руководителями лесной промышленности. Сам рабочий, старый большевик, он смотрел на все моральные принципы, как на буржуазную выдумку. У партийцев он пользовался доверием, и ему было поручено сперва вычистить меньшевиков из союза деревообделочников, а затем создать в нем свое большевистское правление. Вначале у него были ко мне, по-видимому, смешанные чувства. Он прислушивался к моим словам, обращался со мной с явным уважением, убедившись, что его прямые начальники - Рыков, Ларин и Ломов - относятся ко мне положительно. Однако, общение наше оставалось чисто официальным, а в то время трудно было работать без личной связи. И вот однажды Жолнарович явился ко мне на квартиру и сказал: - Мы с вами уже несколько месяцев работаем вместе, а настоящего контакта у нас нет. Надо его создать! Это было часов в пять дня. А за час до этого приехала из Петрограда моя жена с сыном и сестрой. Жолнарович поставил на стол большую бутыль водки и принялся «устанавливать контакт». Мы начали пить, закусывая солеными огурцами. Настроение вскоре значительно поднялось. Выпили за будущий мир, потом за мир исчезнувший. В глазах стояли слезы… Через некоторое время пошли самоупреки и вообще «мировая скорбь»... В соседней комнате спал мой четырехлетний сын, к которому, казалось, все это не имело никакого отношения. Но спустя пятнадцать лет, будучи студентом английского колледжа, он, к моему изумлению, рассказал мне, что в ту ночь он вылезал из своей постели, тихонько приоткрывал дверь и наблюдал свою мать и всех нас: по его словам, мы были тогда в очень странном состоянии. Конечно, гораздо важнее «контакта» с Жолнаровичем, укреплявшегося при помощи выпивки и закуски, было мое знакомство с Лариным. Пользуясь нашей старой дружбой, я пытался повлиять на систему организации лесного хозяйства и придать ей более рациональный вид. Я часто бывал в гостинице «Метрополь», где жил Ларин, и мог наблюдать деятельность этого «экономического волшебника», которому Советская Россия была обязана своими первыми радикальными хозяйственными сдвигами, включая социализацию промышленности и организацию центральных хозяйственных учреждений. С Лариным у меня были давнишние отношения. Мы с ним близко сошлись еще в 1906 г., во время выборов во Вторую Государственную Думу, когда, проживая в Киеве, он пытался пройти в выборщики в качестве представителя Украинской Спилки. Ему удалось миновать ряд подводных рифов под нелегальным именем, но затем открылось, что он Ларин, подпольный социал- демократ, и вся затея провалилась. Он принужден был тотчас же скрыться из Киева, и я доставал ему паспорт. Это общее прошлое дало мне возможность теперь, в годы революции, запросто приходить к Ларину и беседовать с ним с полной откровенностью. Ларин порою видел во мне «прислужника капитала» и упрямо отстаивал свои взгляды. Во всех его суждениях постоянно сквозило, что он считает себя одним из творцов революции. Ларин был очень высокого роста, с правильными чертами лица, большими черными глазами и маленькой острой бородкой. Последствия детского паралича превратили его в полуинвалида: он с трудом двигал ногами и левой рукой, грудь у него была впалая, плечи остро выдавались вперед, в каждом его шаге чувствовалось большое напряжение. В разговоре, когда он приходил в сильное возбуждение или разражался смехом, рот его перекашивался, превращая лицо в ужасную маску. Странно было видеть рядом с этим калекой красивую и стройную женщину - его жену, постоянно сопровождавшую его во всех многочисленных странствиях по свету. В 1914-16 гг., проживая в нейтральном Стокгольме и пользуясь немецкими материалами,Ларин регулярно сотрудничал в московской газете «Русские Ведомости»,и его статьи о немецком хозяйстве привлекали всеобщее внимание. В эти годы мирового конфликта Германия производила свой первый опыт организованной военной экономики, сильно урезывая права частных предпринимателей и с каждым месяцем все больше подчиняя хозяйственные отношения государственному руководству. Как социалист, Ларин видел в этом первую практическую попытку построения общественного хозяйства. Логически продолжая эти германские тенденции, он приходил к схеме всеобъемлющего централизованного государственного аппарата. Его статьи, появлявшиеся также и в толстых журналах, вызывали большой интерес и служили предметом обсуждения в кругах русской интеллигенции. Успеху их способствовало и то, что они как бы противоставляли умение и сноровку руководителей Германии неудачливости и разгильдяйству царского правительства. Когда началась революция 1917 г., Ларин вернулся в Россию и очень быстро выдвинулся. Он покинул социал-демократическую партию, членом которой был много лет, примыкая к самому правому ее крылу («ликвидаторскому»), и перешел в коммунистический лагерь. При его настроениях это было вполне естественно: меньшевики в то время и слышать не хотели о быстрой ликвидации капитализма, о социализации промышленности и т. д. А Ларин мечтал именно о перекраивании всей экономической жизни и носился с грандиозными проектами, которые должны были превратить капиталистический хаос в стройную систему социалистического строя. Большевизм, пришедший к власти, открыл широкое поприще для осуществления его утопий и фантазий. Он стал вдохновителем и основателем нашумевших в то время индустриальных 'главков» и «центров» (т. е. организаций центральных управлений и главных комитетов для каждой отрасли промышленности). Он был одним из авторов монополии внешней торговли, Госплана (Государственной Плановой Комиссии), реорганизации Высшего Совета Народного Хозяйства и т. д. Он же предложил упразднить старое административное деление России на губернии и уезды и заменить их новыми районами по экономическим признакам. Ленин относился с уважением к статистике и цифрам и на заре советской власти Ларин, который всегда жонглировал статистическими данными, был в большом фаворе. Ему удалось собрать вокруг себя