и сгубить атамана умыслил! Вот мы его саблей к стене приколем! — И потянул руку, только не к поясу, а к чарке, наполнил ее вином, хохотнул, глянув на побелевшего подьячего, позвал: — Что сробел? Не боись, мы люди смирные. Иди ближе, чернильная душа! На, пей чарку во здравие и во избавление от кизылбашского полона нашего сотоварища, самарянина Никиты Кузнецова!

Дважды звать к даровой чарке подьячего Халдеева еще никому не приходилось.

«Эге-е-ей! — смекнул Алешка, и под сердцем похолодело. — Тут у них и воровской разговор может пойти… Да и до сговора какого не далее одного вершка! Не иначе Никитка к стрельцам от вора Стеньки со смутными речами подослан! Ох, Алешка, остри свой ум, чтоб живу выбраться из воровского стана!»

Он принял чарку, перекрестился на образа, собрался с духом и молвил:

— Во здравие и за избавление… Только мнится мне, стрельцы, что ваш сотоварищ, избавившись от кизылбашского плена, те же кандалы, только мягкие да пьянящие, с собой и на Русь привез! Не так ли, Никита! — И, довольный своей прозорливостью, подьячий засмеялся, приметив, как заалели смуглые щеки персиянки. — Совет да любовь вам, молодые! — и прежде чем Никита Кузнецов успел что-то сказать, он выпил чарку одним духом, утер губы ладонью, поясно поклонился и приступил к делу: — А теперь, служивые, о службе речь. Полковой воевода князь стольник Михаил Семенович Прозоровский призывает к себе по срочному делу сотника Хомутова.

— Эва! — воскликнул сотник, с сожалением отодвигая недопитое в кружке вино, усмехнулся. — Мы гулять, а нас на дело звать! Ну, коли сам царский стольник призывает, стало быть, надо идти без мешкотни.

У подьячего лицо поворотило на сторону, словно ненароком зубами даванул камешек, попавший в пшенную кашу.

— Что такое? — не понял Михаил Хомутов, уже привстав из-за стола. — Али зуб заныл?

— Моими зубами, братцы, можно ваши пульки от пищалей плющить! — отмахнулся Алешка Халдеев от такой догадки Хомутова. — Думается мне, грех великий будет от такого стола впопыхах и трезвым вашему сотнику убегать? Аль не прав я, стрельцы? И вам не жаль сотника?

Стрельцы рассмеялись намекам подьячего, а Михаил Хомутов озадаченно сдвинул брови, не понимая воеводского посланца.

Алешка пояснил свою задумку:

— Так ведь я мог и не вдруг отыскать нужного воеводе сотника! По городу в поисках такового таперича можно и час, и два, и три шастать. Вона на улицах какая кутерьма, страх божий!

Стрельцы, уже малость выпившие, снова дружно рассмеялись.

— Не прав медведь, что корову задрал; не права и корова, что в лес зашла! — выкрикнул возбужденный Митька Самара. — Не прав воевода, что лихого питуха послал, не прав и питух, что к бражному столу поспел! — Он набулькал подьячему в чарку, подвинулся, освобождая место рядом с собой.

Хомутов с улыбкой опустился на скамью, подвинул к себе отвергнутую было кружку.

— Ну, коль так, продолжай, подьячий, и далее бродить по тесным и темным астраханским переулкам, а то мы нашего освобожденца Никиту не до конца еще дослушали. Пей, братец, и без робости бери со стола закуски.

Подьячий действительно без всякого стеснения присунулся к вину и яствам, а хитрым ухом заодно и к стрелецкому разговору: когда состоишь на службе не в больших чинах, иной раз знание чужой судьбы или тайны важнее лишнего серебряного рублевика!

— Так вот, братцы, и очутились мы с Ибрагимом, — Никита глазами указал на горбоносого казака, лицом схожего на выходца из-за Кавказских гор, каковых Алешка Халдеев не единожды прежде встречал в Астрахани на торгах, в лихой ватаге Степана Тимофеевича, на струге под началом Ромашки Тимофеева, есаула доброго и храброго. Погромив невольничий центр — Дербень, Разин поплыл на юг. Добрались мы и до Решта, — Никита повернулся к «персиянке», ей одной пояснил: — Был я, Луша, в вашем доме, да он пуст оказался. Бежал тезик Али и тебя увез, едва лишь прознал о подходе наших стругов к городу. — И снова продолжил рассказ для всех: — Из злопакостного Решта послал атаман Разин доверенных посланцев в шахскую столицу город Исфагань, к самому шаху Аббасу, еще не зная, что старый шах скончался, а на троне восседал его двадцатилетний сын Сулейман…

— Эх, меня там не было! — воскликнул Митька Самара и, малость захмелев, гребанул пятерней по темным волосам. — Святую Москву не видел еще в жизни ни разу, так хоть Аббасов стольный град поглядеть…

Никита Кузнецов невесело улыбнулся, потом лицо его стало суровым, и он с какой-то незнакомой стрельцам резкостью высказался:

— Москва, брат Митяй, от нас не уйдет! А что в Исфагани не бывал ты тогда, считай, что матушка родила тебя в счастливой сорочке!.. Ну, так далее слушайте, о деле… Мыслил Степан Тимофеевич выпросить у шаха свободные земли на какой-нибудь реке и там поселиться всем войском, чтоб вновь не попасть под суровую цареву руку. Однако ж царь московский успел уведомить шаха своей грамотой, список с которой Степану Тимофеевичу опосля передали тамошние подьячие за приличное золото. Ту грамоту Степан Тимофеевич читал при казаках, и вот ее слова: «Брату нашему Аббасу шахову величеству, своей персидской области околь моря Хвалынского велеть обереганье учинить, и таким воровским людем пристани бы нихто не давал и с ними не дружился, а побивали бы их везде и смертью уморяли без пощады…»

Никита потянулся к кружке, хлебнул глоток. По обе стороны рта обозначились глубокие морщины, которых Митька Самара ранее у него не примечал. И седина у Никиты на висках появилась преждевременно, не от прожитых годов, а от лихих дней на чужбине.

— И что же? Неужто шах послушал чужого государя? — спросил сотник Хомутов, косясь на подьячего. Тот ел жареную рыбу, глядя на смиренно сидящую около Никиты «персиянку» с русским, похоже, именем, и по давней служебной привычке ушами водил, словно заяц, выслушивая отдаленный лай гончих псов.

— Еще как послушался! — через силу сказал Никита Кузнецов. — Шах повелел атамановых посланцев, безоружных, схватить и предать лютой смерти… Только мы об этом уже спустя много дней прознали. Казаки никакой беды себе не чаяли, когда жители Решта и тамошние шаховы солдаты нечаянно грянули на нас боем… Многих мы оставили на улицах Решта, многих недосчитались, прибежав на струги… Только побитыми до смерти не менее четырех сотен. А многих кизылбашцы уволокли в неволю… Вот таков был ответ персидского шаха нашему атаману! — Никита еще одним глотком вина смочил перехваченное волнением горло, опустил глаза к столу и умолк.

— Ну и коварство в сердце персидского шаха! — с возмущением сквозь стиснутые зубы буркнул Оброська Кондак, приглашенный Митькой Самарой как хозяин их временного жилья. — Молод, а хуже пса цепного. Сколь раз так случалось — посланцев наших принимают в Исфагани, а потом пакости за спиною творят безбожные!

— У всех государей, должно, такое бесчеловечье в повадке, когда речь о черном люде заходит, — махнул рукой Михаил Хомутов, проявив крайнюю неосторожность в присутствии подьячего. Алешка тут же отметил эту фразу в своем сознании: по ней можно было кричать «Государево слово и дело» и тащить сотника в застенок!

— Эх, скорее бы домой! — Михаил глянул на раскрасневшуюся, улыбающуюся Лукерью и с затаенным вздохом подумал: «Как там моя Анница живет? И скоро ли увижу я свою русалочку?»

Никита, соглашаясь со своим сотником, согнул шею, что-то вспоминая, посидел молча, добавил то, что не успел досказать:

— Мы вот с Ибрагимом нашего походного атамана Ромашку из кизылбашской петли уже выдернули в бою на улицах Решта…

— Как же так — из петли? — взволновался Митька Самара и пустой кружкой о стол пристукнул. — Неужто удумали нехристи вешать российского казака? Вот жаль, меня там не было…

— Арканом за шею с ног сорвали, — уточнил Никита Кузнецов. — Аркан был к седлу привязан, вот кизылбашец и поволок Ромашку по камням. На счастье, Ибрагим был неподалеку, метнулся наперехват, аркан саблей пересек. А тут и я с казаками подоспел, отбили у псов шахских… Не один десяток голов ссекли, а своего есаула все же на струг укрыли, там и к жизни его воротили — горло крепко помяло арканом.