— Нет. Он здесь. Он получил деньги.

— У Гомера больше.

— У Гомера — живот. У Гомера — очки. Твой Гомер — зануда в конце концов! А Джеральд — тюпочка. Над ним поработать… Алло! Алло!

Кавалерственная дама молчала, то ли от избытка чувств, то ли от их потери. Наконец она произнесла:

— Душенька, ты же ему отказала!..

— Ничего подобного. Это ты отказала. Что-то спутала и — бамц!

— Я? На свой страх и риск?

— Конечно.

— Ты ему так и скажешь?

— Естественно.

— А он поверит?

— Еще бы! Обниму, поцелую…

— Да?

— Да.

— Что ж, желаю удачи, кошечка.

— Спасибо, мама.

— Только не думай, что я — за. Я против. Я его не люблю.

— Ничего, мама. Тебе и незачем. Это я за него выйду.

Чиппендейл проявлял несомненные признаки беспокойства. Он ерзал. Он облизывал губы. Он стоял то на одной, то на другой ноге. Шерлок Холмс предположил бы, что мысли его в «Гусе и гусыне»; и, как всегда, оказался бы прав.

Однако жажда не победила учтивости.

— Я вам еще нужен, мадам? — спросил он.

— Вроде бы нет. А что, вы спешите?

— В определенном смысле, мадам. Мистер Уэст послал меня выпить за его здоровье.

— Ну идите.

— Спасибо, мадам.

— Привет собутыльникам.

— Спасибо вам большое.

Когда он удалился, брат и сестра помолчали, потом брат сказал:

— Странный какой-то…

— Понимаешь, — объяснила сестра, — он не настоящий. Все думают, что он — дворецкий, а он — судебный исполнитель. Криппи никак не мог заплатить за ремонт, они и прислали. Ничего, сегодня заплатит, и Чиппендейл уйдет.

— Да? — без особого интереса откликнулся брат. — Он мне подал хорошую мысль.

— Молодец!

— Насчет «Гуся и гусыни». Как ты думаешь, есть там шампанское?

— Навряд ли.

— Тогда обойдусь виски, — сказал брат, предположивший, что уж тут-то можно излить душу сестре. — Никак не могу объясниться с Верой. Останемся вдвоем, порю всякую чушь. Так нельзя. Значит, надо напиться. Во всяком случае, попробую. — И он выбежал из комнаты почти с той же скоростью, что и Чиппендейл.

Берни смотрела ему вслед, и сэр Криспин, вошедший в эту минуту, заволновался за нее, хотя до сей поры просто летал от счастья.

— Что с тобой, дорогая? — вскричал он. — Ты похожа на какую-то рыбу. Очень тебе идет — но что с тобой?

— Я расстроилась.

— Ничего, мой ангел, ничего. Что поделаешь, реакция! В конце концов, столкнуть констебля в воду… Знаешь что, ты выпей.

Берни задрожала.

— Не говори мне про питье! Гомер пошел в «Гуся», чтобы напиться.

— Из-за этой мыши?

— Из-за этой Веры. Не может признаться ей в любви. Сэр Криспин успокоился.

— Ну, это не страшно, — сказал он. — Выпьет и признается.

— Что ты говоришь! Она — Далила!

— Почему? Такая милая барышня…

— Далила и вампир! Я сразу поняла. Хочет его поймать, нарочно приехала.

— Ну что ты, — возразил сэр Криспин. — Конечно, Гомер — прекрасный человек… Да, почему Гомер? Честное слово, родители с ума посходили! Чиппендейл говорит, есть такой Чингачгук. Ах, что там, возьми меня — Криспин Ланселот Гавейн![74] Мама любила всяких рыцарей. Да, так о чем это? А, вот! Гомер — прекрасный человек, мышь у него, то-се, но красотой не блещет, ты уж прости. Она ему откажет.

— Нет, не откажет. Он получает двести тысяч в год.

— Ты думаешь? Тогда пойди в «Гуся», поговори с ним.

— О, Криппи, что бы я без тебя делала!

— Пойти с тобой?

— Нет-нет, спасибо. Лучше я пойду одна.

Когда сестра беседует с братом, она может не стесняться. Хочет назвать его кретином — пожалуйста, называй. Посетует, что не задушила подушкой в ранние годы — можно и это. Берни сделала и то и другое, как только вошла; Гомер отвечал ей, что ничего не понимает.

Тридцать с лишним лет назад Берни ударила брата любимой куклой, но сейчас куклы не было. Она взглянула на поднос и все же ограничилась словами.

— Понимаешь, как миленький. Я говорю про эту змеюку, эту хапугу…

Человек, пьющий виски и выпивший немало, с трудом сохраняет достоинство, но Гомеру это удалось.

— Я попросил бы, — заметил он, — не говорить в таком тоне о мисс Апшоу. Это — редкостная душа. Ей чуждо все низменное. Почитай ее книги, каждая строчка дышит поэзией. «Дни нарцисса», «Утром, ровно в семь»…

Берни, не скупясь на выражения, объяснила, что читать их не будет.

— И зря, — выговорил Гомер. — Такие оду-хо-тво-рен-ны-е. Да. У-тон-чен-ны-е. Эльфирные. Нет, эфийные. В общем, как эльфы.

— Ладно, тебе виднее, — сказала сестра. — Ну и что? Все нью-йоркские мымры пишут, как ангелы. Господи! — вскричала она. — Почему мы с тобой такие кретины? Не иначе фамильное проклятие. Как сейчас помню, ты меня уговариваешь не выходить за Клейберна. Мне и в голову не пришло, что такой красавец не может любить девицу, у которой одно украшение — деньги! А теперь уговариваю я, вот тебе Клейберн в юбке. Удавы и кролики, удавы и кролики…

— Ч-что?

— Видимо, такой закон, каждый кролик находит своего удава. Мы с тобой — кролики, Клейберн — удав. Признаю, у него было все, даже нравственный кодекс уличного кота. Эта Вера тоже не промах. Выйти за тебя она выйдет, не беспокойся — а потом? Свадебного торта не переварит, уже заведет роман.

Гомер встал; достоинству его на мгновенье помешано то, что он икнул. В баре грянула песня, и первую фразу ему пришлось повторить.