почувствуешь и обиду, но зато ты при этом уверен, что принят всерьез, пусть даже диагноз - смертный приговор для тебя. А в смертные приговоры люди, впрочем, в душе не очень-то верят.

Писатель: Я остаюсь при собственном мнении: критика в Германии когда-то была талантливей, чем сейчас.

Критик: Ну хорошо, а примеры, примеры!

Писатель: Извольте. Взять хотя бы статью Зольгера об „Избирательном сродстве“ и рецензию Вильгельма Гримма на „Бертольда“ Арнима. Вот прекрасные примеры творческой критики. Сейчас редко встречается дух, которым они пронизаны.

Критик: Что же это за дух?

Писатель: Дух благоговения. Скажите честно: возможна ли, по-вашему, сегодня критика уровня Зольгера и Гримма?

Критик: Не знаю. Времена изменились. У меня к вам контрвопрос: возможны ли, по-вашему, сегодня сочинения уровня „Избирательного сродства“ или Арнима?

Писатель: Ах вот оно что: вы, значит, думаете, что какова литература, такова и критика! Вы думаете, что, если бы у нас была настоящая литература, у нас была бы и настоящая критика. Расхожее мнение.

Критик: Да, именно так я и считаю.

Писатель: Позвольте спросить, читали ли вы эти статьи Зольгера и Гримма?

Критик: Честно говоря, нет.

Писатель: Но „Избирательное сродство“ и „Бертольда“ вы знаете?

Критик: „Избирательное сродство“, конечно, знаю. А „Бертольда“ нет.

Писатель: Но вы все же думаете, что „Бертольд“ выше нашей современной литературы?

Критик: Да, я так думаю из уважения к Арниму, а еще больше из уважения к поэтической силе, какая имелась тогда у немецкого духа.

Писатель: Но почему же тогда не читаете вы Арнима и всех прочих настоящих писателей той эпохи? Почему вы всю жизнь занимаетесь литературой, которую сами считаете малоценной? Почему не говорите читателям: „Вот настоящая литература, бросьте современную ерунду и читайте Гёте, Арнима, Новалиса!“

Критик: У меня другие задачи. Я этого не делаю, вероятно, по тем же причинам, по которым вы не пишете похожего на „Избирательное сродство“.

Писатель: Вы мне нравитесь. Но чем объясняете вы, что Германия тогда породила таких писателей? Ведь их сочинения были предложением без спроса, их не требовал ни один человек. Ни „Избирательное сродство“, ни „Бертольд“ не читались своими современниками, как не особенно читаются они и сейчас.

Критик: До литературы народу тогда не было дела, как, впрочем, нет ему дела до нее и сегодня. Таков уж наш народ. Наверно, и другие народы такие. В эпоху Гёте было много приятных развлекательных книг, вот их и читали. Ныне обстоит точно так же. Развлекательные книги читаются, рецензируются, но не воспринимаются особенно всерьез ни читателями, ни критиками. Но они удовлетворяют спрос. Бульварных писателей читают и оплачивают так же, как и их критиков, читают и вскоре быстро забывают.

Писатель: А как же настоящая литература?

Критик: Считается, что она написана для вечности. Время не чувствует себя обязанным ее замечать.

Писатель: Вам надо было бы стать политическим обозревателем.

Критик: Правильно, я и хотел им стать, охотнее всего я бы занялся внешней политикой. Но, когда я поступал на работу в редакцию, не было ни одной вакансии в разделе политики и мне смогли предложить только литературу.

Выражение „выбор материала“ у многих критиков не только в ходу, они без него просто не могут работать. Посредственный критик, будучи журналистом, ежедневно сталкивается с уймой навязанного ему материала, который он обязан одолеть. Он завидует, если не чему-то еще, мнимой свободе писательского творчества. Ведь газетный критик имеет к тому же дело почти сплошь с бульварной литературой, с имитированной словесностью, ибо ловкий романист и в самом деле может выбирать себе материал с известным произволом и из чисто рациональных мотивов, хотя и здесь свобода сильно ограничена. Но место действия бульварный виртуоз выбирает действительно свободно; следуя каждый раз за модой, события своего очередного романа он переносит то на Южный полюс, то в Египет, то в политические, то в спортивные круги, он обсуждает в своей книге злободневные проблемы общества, нравственности, права. Но даже самый продувной имитатор от литературы подмешивает к внешней злободневности, конечно, и немного жизни в меру своих интимных, закономерно сложившихся представлений, а следовательно, остается пристрастен к определенным характерам, ситуациям и равнодушен ко всем другим. Даже в самой „халтурной“ литературе обнаружится душа - душа автора, и самый плохой писатель, не умеющий четко обрисовать ни одного персонажа, охарактеризовать ни единой человеческой ситуации, всегда будет удачно схватывать то, о чем вовсе не думает, а именно - разоблачать в своей поделке собственное Я.

В настоящей же литературе выбор материала не существует вовсе. „Материал“, то есть главные персонажи и центральные темы произведения, писатель никогда не выбирает, ибо они - субстанция литературы, они - видение и душевное переживание писателя. Писатель может отстраниться от видения, может бежать от жизненно важной проблемы и подлинно пережитый „материал“ бросить из-за собственной бездарности и лени. Но „выбирать“ свой материал он никогда не сможет. Содержание, которое по рациональным и художественным соображениям он считает подходящим и желательным, он никогда не сможет представить так, будто оно и вправду снизошло к нему как милость, будто оно и вправду не выдумано, а пережито душою. Конечно, и настоящие писатели зачастую пытались выбирать себе материал, распоряжаться поэтическим началом. Результаты таких попыток всегда весьма интересны и поучительны для коллег, но как литература - это мертворожденные произведения:

Короче говоря, спросить автора подлинного произведения: „А не лучше ли было бы избрать другой материал?“ - равнозначно упреку врача к пациенту с воспалением легких: „Ах, почему не предпочли вы насморк!“

Говорят, что художник не должен спасаться от жизни бегством в искусство.

Но как сие понимать? Почему художник не должен этого делать?

Разве для художника искусство не попытка заменить никудышную жизнь на нечто иное, не осуществление в картинах несбыточных желаний, не исполнение в литературе неисполнимых требований, короче - разве искусство не сублимация[1] в духовное того, что не поддается освоению в действительности?

И почему это глупое требование всегда предъявляется только художникам? Почему от политиков, врачей, боксеров, пловцов-рекордсменов не требуют сделать любезность и, прежде чем спасаться бегством в свои задачи и сносное исполнение своих служебных или спортивных обязанностей, навести примерный порядок в собственной частной жизни?

То, что „жизнь“, должно быть, безусловно трудней, чем искусство, критикам-недоросткам кажется аксиомой.

А взгляните на расплодившихся сверх меры художников, которые с завидным успехом бегут из искусства в жизнь: создают столь убогие картины и столь убогие книги, оставаясь при этом обаятельнейшими людьми, милейшими хозяевами, добрейшими семьянинами, благороднейшими патриотами!

Нет, раз человек считает себя художником, то пусть он борется и выводит своего героя в области собственных профессиональных задач. Вероятно, немало правды (но, скорее, полуправды) в предположении, что писатель всякий подъем своего творчества оплачивает жертвами в личной жизни. Только так создаются произведения. Глупо и несостоятельно мнение, что искусство рождается из избытка, из счастья, из довольства и гармонии. Почему же именно искусство должно быть исключением, когда все прочее человеку дается только через страдание и только под жестким давлением обстоятельств?

Другое „бегство“, впавшее в немилость у нынешней расхожей критики, это так называемое бегство в