— Это чудовищно…
— Да, согласна. Е terrible! Вот уже много лет миновало, как я не та, да и ты уже не тот! Ты говоришь: пиры, танцы, празднества. Добавь: в Кракове блеск свечей и факелов, а под Краковом грохот пушек, стоны уводимых в ясырь полонянок. Вокруг нас всегда огни, огоньки, море света. А при этом глаза разъедал дым кадил. Нам всегда курили фимиам. Не возражай! Тебе льстили не меньше, чем мне. Может, даже больше, ибо ты никого не восстановил против себя — действуя. Ибо ты был и есть по-прежнему несвершившаяся мечта, великая надежда людей. Перед тобою завтрашний день. Хочешь, чтобы он был иным, нежели мой? Чего ты ждешь? Обеспечь королевству величие. Вели Елизавете рожать сыновей, одних сыновей, чтобы я могла ей позавидовать. Я, Бона Сфорца! Я, кто властвуя над всеми, не смогла подчинить своей воле и заставить слушаться одно существо — самое себя. Собственное тело.
Впервые сын услышал из ее уст слова жалобы и прошептал:
— Ей-богу, не знаю, что и…
— Ты и не должен знать, что мне ответить, — говорила она все громче. — Ступай к отцу. К отцу!
Это он пожелал, чтобы ты взял в жены дочь Фердинанда. А раз уж он женит тебя насильно, пусть и выслушивает твои возражения. И пусть сделает все, чтобы ты мог выступить с пышностью и достоинством, как и подобает молодому королю. Я не дам на эту свадьбу ни дуката. И это не мне, «плохой матери», а ему ты вопреки своей воле должен ответить «да».
Она встряхнула головой, и ее светлые волосы рассыпались по плечам. Он смотрел на мать, сбитый с толку, вынужденный ей поверить, снова укрощенный. А она крикнула: «Марина!» — и вышла из опочивальни первая, не добавив ни слова.
Сразу же после возвращения из Вены канцлер Алифио поручил уведомить Бону, что он выполнил ее повеление и передал Фердинанду кроющие в себе тайную угрозу слова. В Бари, однако, он не смог поехать, ибо сердечная немочь неожиданно свалила его с ног и он теперь лежал, не пытаясь даже встать. Услышав эту недобрую весть от Паппакоды, королева велела позвать лекаря и закидала его вопросами:
— Тяжко ли занемог канцлер? Как же так? И это сейчас, перед свадьбой, когда он так нужен при дворе? Неужто до конца апреля не встанет?
Придворный медик отрицательно покачал головой.
— Он тяжело, неизлечимо болен. Если встанет, то другой приступ свалит его, как топор подрубленное дерево.
— Не верю. Доктору Алифио всего лишь сорок четыре года.
— Но сердце не считает человеческие годы. У него свой отсчет времени, — робко пояснил медик.
— Что ж. Предупредите канцлера, завтра после полудня я навещу его в его покоях.
И она направилась туда, где никогда не бывала прежде: в крыло замка, занимаемое приближенными. На пороге комнаты канцлера ее остановил тот же лекарь и произнес шепотом:
— Он был так взволнован вестью о визите вашего величества, что всю ночь не спал, и сегодня его состояние ухудшилось. К сожалению, все лекарства бесполезны.
— Вы всегда бессильны, — негодующе заявила она, — когда ваша помощь необходима более всего. Я хочу остаться с ним наедине.
Услышав шаги, канцлер открыл глаза и некоторое время молча глядел на королеву.
— Мне не верилось, что вы, ваше величество, соизволите ко мне…
Он умолк, а она с горечью смотрела на его заострившееся, побледневшее лицо, запавшие глаза.
— Коли б ведала, что вам так неможется, я пришла бы еще вчера.
— Думаю, это уже конец, — прошептал он.
— Неужели? Вы не прожили и полвека. Даст бог, будете здоровы…
— О нет. Нет…
— Постарайтесь собрать все силы, — просила она его и, уже сердясь, тронув за плечо, добавила:
— Король снова воспротивился моим замыслам. Сейчас, перед браком Августа, вы мне так необходимы! Понимаете? Необходимы!
— Наконец-то, — вздохнул он, — нужно было быть на смертном одре, чтобы услышать это и чтобы ваши руки…
Он смотрел на пальцы королевы, вцепившиеся в кружева его рубашки. Она тотчас же выпрямилась, отпустила его.
— Что я говорю сейчас и что делаю — не имеет значения. Важно, чтобы вы поправились. Прошу вас, соберите все силы…
— Пытаюсь собрать, чтобы предостеречь вас, моя госпожа, — прошептал он. — Чтобы сказать…
Она снова наклонилась над больным, его дрожащий голос был едва слышен.
— Говорите, — приказала она.
— Немногие из советников служили вам так верно, как я…
— Знаю, — согласилась она.
— И немногие так искренне… так искренне… любят…
— Алифио, — предостерегла она, но он продолжал говорить:
— Я собрал все силы, чтобы сказать вам…
— О боже! Как мне вас будет не хватать! — прошептала она.
— Эти слова мне дороже всего, — улыбнулся он, вглядываясь в наклонившееся над ним лицо.
— У вас есть какое-либо желание? — спросила она. — Выполню любое.
— Не хочу, чтобы вы разгневались, но… Я хотел бы сказать слова, которые останутся на моих устах в последний час…
— Какие же это слова? — спросила она, потрясенная.
— Принцесса… Прекрасная принцесса Бона, — вздохнул он.
Они долго молча смотрели друг на друга. Королева приложила к его губам ладонь, выпрямилась и произнесла одно лишь слово:
— Конец.
Только у дверей она еще раз обернулась и взглянула на своего канцлера в последний раз…
— Алифио… Дорогой мой… — прошептала она.
Королевская канцелярия по распоряжению Сигизмунда выхлопотала у церкви поблажку для молодоженов, находившихся в близком родстве, поскольку матерью старого короля была Елизавета Австрийская, а нареченную объединяло кровное родство с Владиславом Ягеллончиком. Вскоре после этого, в конце апреля, в окружении многочисленной свиты Елизавета покинула Вену и, после приветственной речи, произнесенной в Оломунце подканцлером Мацеёвским, прибыла в замок на Вавеле. Ее кортеж, ехавший по улицам города, являл собой великолепное, зрелище, особый колорит которому придавали отряды польских и литовских рыцарей, отличавшихся друг от друга своими одеждами. Радовали глаз и стальные и позолоченные доспехи одних, венгерские, турецкие и даже испанские наряды других. Сигизмунд Август в серебристом одеянии выехал встретить свою будущую супругу в шатре, разбитом недалеко от города. Равнодушно проехал он по шумным улицам, даже не взглянув на украшенные коврами окна домов. Ему было безразлично, кого он увидит через час, мысли его еще по-прежнему кружили вокруг Дианы. А когда, возвращаясь, он ехал возле обитого алым бархатом экипажа, он даже не смотрел на сидящую в нем маленькую девичью фигурку, рассеянно взирая на тащившую карету шестерку сивых, великолепно убранных лошадей…
Ценителем красоты будущей королевы оказался Сигизмунд Старый. Он был рад, что присланное из Вены изображение не лгало. И хотя принцесса оказалась болезненной и бледной, она и в самом деле была так хороша и приятна, что король сразу же стал звать ее доченькой, отчего у Боны пятнами проступил на щеках румянец негодования. С таким же раздражением она приняла переданное ей на другой день маршалом Вольским известие, что в коронационном кортеже на пути в собор она не займет первого места. Поэтому, когда король вошел в зал, где она находилась с дочерьми и всем своим двором, она подошла к нему, промолвив вполголоса:
— Верно ли, ваше величество, что ваша невестка в коронационном шествии будет идти впереди меня? И в костеле также займет место передо мною, королевой Польши? Сигизмунд Старый обратился к Мацеёвскому.
