— Да! Да! — кричали шляхтичи в один голос.

— Изгнания итальянцев из Вавеля?!

— Да! Да!

— Печатания на нашем языке хроник, законов, особливо же Священного писания!

— Да! Печатать все на польском языке! На нашем, польском!

— Панове-братья! И самое главное: надобно ограничить права созыва ополчения!

— Верно! Ограничить!

— Никогда не созывать нас во время жатвы!

— Да! Вот именно! Никогда!

Ташицкий, записывавший требования, поднял руку и крикнул:

— Я насчитал тридцать пять пунктов. Есть еще какие-нибудь требования?

— С этих пор король не должен принимать никаких решений без воли послов!

— И тем более королева. Пункт тридцать шестой!

— Ничего — без согласия сейма!

— Ничего без нас!

— Ничего! Ничего! Ничего!

Засверкали на солнце извлеченные из ножен и поднятые вверх сабли. Лица кричавших были багровыми, разъяренными. Созванное королем ополчение постепенно превратилось в разнузданную толпу. Это был рокош, бунт, направленный против него самого.

Сигизмунд Старый прибыл к месту событий через несколько дней после вспышки волнений и остановился в близлежащей усадьбе, вдали от гама разбушевавшейся шляхты. Много дней ждал он сына, разговаривал с главарями бунта, после чего решил сам прочесть все тридцать шесть пресловутых требований. Он всякий раз кусал губы, когда встречались слова «королева», «итальянцы». Боже всемогущий! Да ведь мать стольких королей, его родная матушка, была боснячка, и никто ей не выговаривал за то, что происходит она из рода Габсбургов. А его первая жена Барбара была из рода Заполни, и никто не отсылал ее в Семиградье. Значит, речь шла не о национальности, а о властолюбии, о вмешательстве в дела мужей и рыцарей. А быть может, он сам чересчур податлив? Когда он вернется в Краков из похода, который должен все-таки состояться, то объяснит ей, что…

Но Бона, как обычно, в отличие от короля, не медлила, и поздним вечером, когда на лугах уже наступила тишина, она, сопровождаемая слугой, державшим факел в руке, появилась на пороге комнаты Сигизмунда. Несмотря на теплую погоду, на голове у нее был темный капор, закрывавший часть лица. Большие глаза горели тревожным блеском.

При виде ее король встал, а когда она уселась, откинув накидку и капор, он произнес с неодобрением в голосе:

— Не испугали вас обнаженные сабли?

Затем показал ей пергамент с перечнем требований.

— Их требования опаснее сабель, — сказала она. И предостерегла: — Ежели уступите, у вас навсегда будут связаны руки.

— Однако это не обычная шумиха, это рокош! — возразил король и пробормотал про себя: — Стоило созывать для этого ополчение…

— Если бы в королевской казне было вдоволь золота, чтобы заплатить постоянному войску, мы избежали бы этого стыда, — сказала она. — А так, я слышала, они уже две недели горлопанят. Говорят, всех кур и петухов в округе перерезали. И это называется воины, рыцари! Кричат, что во время жатвы не пойдут на войну.

— Наверное, вам известно и то, что эту войну прозвали петушиной?

— Видно, на иную они не способны, — бросила она презрительно. — Надутые индюки! Они осмелились попрекнуть Августа в незаконном избрании! Это уж слишком! Оскорбление монарха!

— И это говорите вы? Именно вы? — спросил он. — В таком случае я хотел бы знать, что значит это письмо?

Бона взглянула на письмо, которое показал ей издали король.

— Это письмо?

— Именно это. Вы вернули Августа с дороги?! Он также не хочет участвовать ни в каких сражениях?

— Может, и хочет, но не должен. Подумайте, единственный сын! Если он погибнет…

— Он был в безопасности, ехал в сопровождении каштелянов, когда ваш посланец догнал его, — прервал король.

— Это счастье, что догнал. Потому что после всех этих упражнений и рукопашных он совсем обессилел. Подумайте только: еще до начала похода в Валахию! Санта Мадонна! В этом я усматриваю чью- то хитроумную, злую волю! Поэтому я и вырвала его из рук ваших рыцарей и вернула в Краков.

— Он мог бы приехать сюда! — настаивал король.

— Зачем? Чтобы выслушивать насмешки? Укоры? Мне уже донесли: дамский угодник, безвольная кукла…

— Вы можете возразить? — спросил он строго.

— Нет! Но и слушать этого не желаю! Если б он был иным, кто знает, успела бы я укрепить замки на границах, выкупить многочисленные должности, вернуть королевские владения? Был бы куклой не в моих руках, а в руках литовских магнатов. Может, даже кричал бы вместе с ними: «Не желаем реформ, померов, охраны лесов и лесного зверя!» Ведь эти земли принадлежат ему. Великий князь Литовский! Боже милостивый! Разве не лучше, что вместо того, чтобы сговариваться против меня и унижать вашу старость, он просто растет? Мужает?

— И пляшет, — проворчал король, заглянув в перечень обвинений.

— Да, да! Он любит танцы, звуки лютни, красивые украшения… Избегает войны, да?! Неужто это претит вам, о ком говорят, будто вы так привержены к миру, что готовы идти на любые уступки?

Ради святого согласия родную дочь выдали за курфюрста Бранденбургского, хотя должны бы знать: как только Гогенцоллернам представится возможность лишить нас могущества, они не преминут этого сделать.

— Пока герцог Альбрехт… — пытался он парировать ее обвинения, вместо того чтобы самому перейти в атаку.

— Пока!.. — произнесла она. — Потому что я отразила все его попытки изменить границы! Одна! Без вас и без Августа. Воевала я, женщина. И странное дело, тогда это никого не касалось. Никто этим не возмущался! А что происходит сейчас? Да это же самый обыкновенный бунт! Шуты гороховые бросают нам камни под ноги. Они не понимают того, что разумеют другие, более сильные народы, и способны лишь насмехаться и злорадствовать над всем. Воистину, такие деяния во сто крат легче настоящего совершенствования Речи Посполитой! И ее обороны. Пан Зборовский и пан Ташицкий знают, как подстрекать шляхетскую братию. Только меня никто и ничто не заставит выслушивать их упреки и оскорбления! Ваши мысли неведомы мне, но я не желаю быть королевой лишь по названию. И не позволю связать себе руки!

Она встала и вышла, король не удерживал ее, он взглянул на Бону, потом на послание шляхты и через минуту, стиснув зубы, смял его в руках. Однако, немного подумав, развернул пергамент и снова склонился над ним…