общий язык, оба любили старые рукописи и книги, доставляемые из Италии, из Франции, а особенно из Германии. Петр Гамрат вел светский образ жизни, легко заводил друзей и был дальновидным политиком, искусным игроком. Алифио, читавший лекции по римскому праву в краковской Академии, охотно вступал с епископом в ученые диспуты, и единственно, что омрачало их дружбу, это расточительность Гамрата, его пристрастие к забавам и пирушкам под аккомпанемент собственной превосходной капеллы. Гамрат любил роскошь, красивых женщин, при дворе не без оснований поговаривали о его близости с Доротой Дзежговской и об измене ей с красивыми мещаночками, презрительно прозванными краковским людом «гамратками». При этом он прекрасно управлял своим плоцким епископством, находя время на все и тщательно вникая во все церковные дела, а в последнее время стал частым гостем в Вавельском замке, вызывая тем самым беспокойство бдительных советников Сигизмунда — Хоеньского и Тарновского. И, быть может, по этой причине однажды, когда после свадьбы Ядвиги миновал уже год, а Бона все еще не уезжала в Литву, сам гетман обратился к королю с просьбой о тайной аудиенции. Король, однако, предпочел иметь свидетеля беседы, содержание которой он не мог заранее предвидеть. Поэтому маршал Вольский, проводив Тарновского в покои короля, остался возле своего повелителя.

Тарновский в начале разговора сетовал на слабое вооружение пограничных замков, но вскоре перешел к делам отнюдь не военным.

— Государь, — сказал он, — вот уже много месяцев после смерти Томицкого свободна должность великого канцлера коронного…

— Так что же? — прервал король. — Хоеньский прекрасно исполняет его обязанности.

— Да, но говорят, что государыня пожелала видеть канцлером епископа Гамрата. И тогда, коли он насовсем переедет в Краков, этот всесильный уже ныне триумвират…

Король снова прервал его:

— Как вы сказали? Всесильный? Триумвират? Неужели меня обманывает слух? Разве вы находитесь не на Вавеле? Не в королевском замке?

— Всемилостивый государь, — настаивал гетман, — бесполезно было бы отрицать, что со времени назначения Кмиты старостой, а Гамрата — плоцким епископом и управляющим королевскими поместьями в Мазовии они, по воле королевы, захватили непомерную власть. Делают все, что хотят.

Сигизмунд Старый обратился к Вольскому:

— Ты что-нибудь слышал, маршал, о назначении Гамрата канцлером?

— Не хочу лгать. Слышал.

— Гамрат! Всюду он, на все руки мастер! — пробормотал как бы про себя король. — И в Мазовии, и в Короне!

— Но в обещанном ему краковском епископстве он менее опасен, нежели на посту канцлера, — заметил гетман.

— Какова доля правды во всех этих россказнях, я узнаю у королевы, — отвечал Сигизмунд. — А Гамрат краковского епископства не получит. По крайней мере сейчас…

Вольский не преминул передать весь этот разговор королеве, Бона слушала сообщение маршала двора, бледнея от ярости. Она пожелала тотчас же встретиться с супругом, но король, сославшись на свою болезнь, отказался разговаривать о чем-либо, кроме собственного здоровья. Вернувшись в свои покои, королева излила свой гнев на придворных дам.

— Уйдите, — кричала она. — Прочь отсюда! Быстро! Схватив серебряный поднос, она швырнула им в Анну. Все разбежались, только Марина, задержавшись у порога, спросила:

— Мне остаться?

— Да. Нет-нет, тоже уходи! Вернись! Видишь, что я задыхаюсь от злости, и вечно норовишь удрать. Открой окно! Санта Мадонна! Что это за страна, в которой у Тарновского власти больше, чем у супруги короля.

— Гетман не стал ни старостой, ни канцлером, — напомнила Марина.

— Но он сейчас отыгрался. Гамрат не будет краковским епископом! Что значат мои обещания? Над ними можно только посмеяться! А канцлером, наверное, станет Мацеевский. Закрой окно! Холодно.

Что ты смотришь на меня, как в Бари, когда я была маленькой принцессой? Я — королева на Вавеле. Запомни! Государыня. Это не Бари!

— Да. Не Бари, — вздохнула с горечью камеристка.

— Как ты смеешь?! — обрушилась на нее Бона. — Боже, как ты глупа! Прочь отсюда. Быстро!

Бона не ошиблась, видя теперь, что после смерти Шидловецкого наиболее опасный противник — гетман. Не прошло и двух недель, как король попросил, чтобы они вместе приняли Тарновского. «Снова этот», — сказала она Алифио, но не воспротивилась, и вот, к своему удивлению, гетман оказался перед лицом королевской четы.

Речь шла об очень важном событии: о нападении Шуйского на земли Литовской Руси, о чем королева уже знала и даже по этой причине отложила свой отъезд в Вильну, вызвав оттуда Паппакоду вместе со своей личной казной. На сей раз она внимательно слушала умозаключения Тарновского.

— Ваше величество, Литве без помощи коронного войска не отбить нападения Шуйского. Пал Гомель. И хотя мои роты, впервые разрушив стены минами и петардами, взяли Стародуб, из-за отсутствия денег наемное войско пришлось распустить. Придется заключить перемирие, уступив Гомель.

— Уступить Гомель? — спросила Бона. — А что же шляхта литовская?

— Ждет, когда двинется на подмогу наша шляхта. Но для Короны не менее важен поход в Валахию. Укрепиться следует и там, еще в этом году.

— Можно чуть позже, — поправил его король. — Так или иначе надобно созвать посполитое рушение.

— В июле будет созвано, ваше величество, но шляхта собирается подо Львовом неохотно. Это уже не то рыцарство, что было раньше. Эти баре богатеют на продаже хлеба, сплавляют его по Висле в Гданьск. Да еще выражают недовольство, что воевать с Валахией придется летом, в разгар жатвы.

— Время неподходящее, но другого выхода нет. Я сам встану во главе войска.

— Всемилостивый государь! Я полагаю, что прибытие в лагерь вашего королевского величества вместе с… молодым королем прибавило бы шляхте пылу.

— С Августом? Зачем? — возмутилась Бона.

— Они должны увидеть, узнать молодого государя, — объяснял гетман. — Да и он сам в валашском походе мог бы показать себя достойным своих предков.

— Надеюсь, ваше величество не позволит… — обратилась Бона к супругу.

Но Сигизмунду не хотелось в присутствии Тарновского подчиняться воле супруги.

— Отчего же? — произнес он. — Пусть испробует свои прекрасные доспехи. Пусть едет… Быть может, шляхта очнется наконец и начнет воевать.

— Пусть слова ваши будут пророческими, ваше величество, — склонил голову гетман.

Он вышел, радуясь полученному обещанию, а королева, встретив упорное молчание супруга, сразу возвратилась к себе, размышляя, что же это было: пресловутое упрямство Ягеллонов? Она вспомнила каменные лица Шидловецкого и Томицкого, обладавших железной волей. Нет, здесь было другое… Усталость, стремление избежать борьбы и споров, мягкость человека, по воле судеб с трудом вынуждавшего себя казаться суровым. Ну что же. С этим ей куда легче совладать, нежели с решимостью и сильной волей Тарновского. Хитрая сеть женских интриг, опутывающих незаметно жертву, и… дукаты, как можно больше дукатов. Хорошо, что Паппакода уже в ближайшее время вернется в Вавельский замок с казною…

Поразмыслив, она велела пригласить к себе юного короля и решила принять его в присутствии советников: Алифио и Вольского. Каково же было ее удивление, когда она услышала за дверью тяжелую поступь, столь непохожую на легкие, стремительные шаги юноши, через минуту в комнату вошел рыцарь, с ног до головы закованный в великолепные золотые доспехи. Август остановился возле королевы, приподнял забрало. На нее смотрели черные блестящие глаза настоящего Сфорца, всегда вызывавшие ее восторг, но смотрели с таким достоинством, с такой гордостью, что она невольно крепко стиснула подлокотники кресла. Значит, все-таки… Он хочет быть рыцарем, хочет, как дитя, поиграть в полководца, повести других на войну. Проклятый гетман! Неужто он не понимает, что это последний из Ягеллонов? Что его следует оберегать, ограждать от опасностей?

Бона с трудом сдержала раздражение и холодно, но спокойно сказала: