— Я ничего не смыслю в военном искусстве. Иногда даже жалею об этом. Быть может, я могла бы тогда помочь королю советом…
Алифио молчал, Бона окинула его испытующим взглядом.
— Я знаю, о чем вы думаете: что король об этом не жалеет. Разве не правда?
— О, ваше величество… — попытался было он возразить.
— Не вздумайте говорить неправду. У вас это скверно получается, — оборвала она его. — Ну что же, остается просить бога лишь об одном: чтобы король побыстрее вернулся из Мазовии. Наверное, он захочет быть дома при рождении второго сына?
Но и эти расчеты не оправдались. Король возвратился из Мазовии уже после того, как Бона, измученная многочасовыми болями, открыла глаза и шепотом спросила:
— Принц?
Но стоявшие у ее постели медики молчали, и тогда она, с трудом подняв голову, повторила громче:
— Королевич?
Анна, держа в руках запеленатого младенца, подошла к ее ложу.
— Подойди ближе! — торопила королева. — Сын?
— Принцесса, и прехорошенькая, — робко сказала девушка.
Усилием воли Бона приподняла голову повыше и взглянула на протянутого ей ребенка.
— Опять? — спросила она недоверчиво. — Еще одна? Четвертая?
Все молчали, но в это мгновенье тишину нарушил пронзительный плач младенца.
— Утихомирьте ее! — скомандовала она, снова роняя голову на подушки. — Унесите отсюда. Живо! Живо! Я хочу побыть одна… Чтобы никто не мешал!.. Никто!
И на этот раз король принял известие о рождении дочери без единого слова упрека, тотчас же согласившись с выбранным супругою именем — Катажина, и сразу принялся рассказывать о делах государственных: это не он тянул с похоронами, а княжна Анна Мазовецкая со своими приближенными, желавшими видеть ее правительницей независимого княжества.
— Анна, дюкесса Мазовии? — спросила Бона иронически.
— Стало быть, вы уже знаете. Даже не дюкесса. И только когда я поклялся вельможам, что сохраню все их права и привилегии, они дали мне присягу на верность, да еще добились, чтобы у Анны до ее замужества был свой двор и поместья возле Черска и Варшавы. Лишь после этого князя Януша похоронили, он покоится в усыпальнице собора, рядом с братом.
Королева, оправившись после родов, снова была полна сил, пробовала уговорить короля не уступать Мазовию Короне, а отдать ее Августу.
— Одно я знаю наверняка, — сказала она, — последняя мазовецкая княжна не должна выйти замуж за чужеземца.
— Про это я уже слышал.
— В особенности за Гогенцоллерна. А коли так… не следует ли нам самим подыскать ей мужа?
— Тщетные надежды! — рассмеялся король. — Анна своим норовом славится, и кто из вас возьмет верх, еще неведомо.
— Но, может быть, я способна на большее, чем она? И уже что-то сделала?
— Вы? — изумленно поглядел на нее король. — В столь многотрудном деле?
— Анна никогда не блистала красотой, а я нашла человека, который способен завоевать ее сердце. Я говорю о каштеляне Станиславе Одровонже. Он моложе Анны, красив, богат.
Король негодующе отмахнулся.
— Помилуйте, кроме иноземных княжичей к услугам ее еще и литовские князья, но, сдается мне, она предпочтет остаться в девицах, лишь бы быть повелительницей в варшавском замке.
— Она, но не я, — в сердцах отвечала Бона. — Мне и подумать страшно, чтобы чужие правили хотя бы частью Мазовии. Коли все так, как вы говорите, то тем паче следует отобрать у нее право на мазовецкие земли, выдав ее замуж за Одровонжа.
— Она на него и не глянет, — сердито сказал король. — Да и сможет ли он завоевать ее?
Бона прервала его смехом.
— Ее сердце? А его красота? Она может влюбиться в этого юношу…
— Вижу, — произнес король, — вы обо всем позаботились заблаговременно. И ни в чем не желаете уступить.
— Санта Мадонна! И это вас удивляет? Помнится, вы говорили, что умом своим я не уступлю „канцлеру“. Называли меня еще „польской Юноной“.
Король неохотно согласился.
— Это правда. Вы носите женское платье, но женские утехи для вас так мало значат. Даже любовь… — добавил он с грустью.
— Это упрек или жалоба! — Глаза у Боны сверкнули. — За семь лет я родила вам сына и четырех дочерей, а шестое дитя…
Сигизмунд приблизился к ее креслу.
— А шестое? — переспросил он.
Улыбка, кокетливая и пленительная, как когда-то прежде, осветила ее лицо.
— Дракон рода Сфорца все еще держит в своей пасти младенца, — прошептала она.
Король внимательно поглядел на нее.
— Когда болезнь ваша пройдет, я напомню вам эти слова.
— Полно! — рассмеялась она. — Какая болезнь? Женский гнев?
Минуту они глядели друг на друга, и король первым нарушил молчание.
— Гневна, недовольна, но всегда желанна.
— Как бы я хотела, — отвечала она, не отводя взгляда, — быть для вас выше всех похвал. Одной- единственной.
На сей раз Сигизмунд не скоро покинул покои королевы.
Зал королевского Совета медленно заполнялся сановниками и советниками Сигизмунда. Среди них были: архиепископ Лаский, епископы Лятальский, Мендзылеский и Кшицкий, маршал Кмита и, наконец, самые влиятельные — великий канцлер коронный Шидловецкий, подканцлер Томицкий, гетман Литовский Константин Острожский и гетман Тарновский. К великому удивлению вельмож, король явился на совет не один, а в сопровождении одетой в черное Боны и, не садясь на свое привычное место, а стоя, провозгласил:
— Все мы собрались здесь, дабы потолковать о новых наших бедах и злоключениях. Вы слышали, что турки разбили под Могачем чешско-венгерские полки. Но до недавнего времени оставалась еще тень надежды, что племянник наш жив, что он тяжко ранен и надежно укрыт своими. Но горе нам, сегодня… Гонцы принесли весть, что Людвик, король Чехии и Венгрии, геройской смертью пал на поле брани.
Наступила минута молчания, все склонили головы.
— Завтра примас отслужит торжественную мессу за упокой души сего благородного юноши, защитника христианской веры. Даже подумать страшно — турки ворвались в Буду, устроили резню и спалили город.
Тарновский, не удержавшись, добавил:
— Взяли большой ясырь! Ворота на север и запад для них распахнуты настежь.
— Друзья мои и сподвижники, нам предстоят трудные дела. — При этих словах король сел, а вслед за ним и остальные. — Нам нужно потолковать о том, как заполучить чешские и венгерские земли, оставшиеся после племянника нашего, Ягеллона. Как преградить дорогу неверным в их победном шествии и, наконец, как договориться с Габсбургами, которые тоже считают себя наследниками короля Чехии и Венгрии.
— Габсбурги для меня страшнее, нежели турки, — вмешалась королева.
— А для меня напротив, — нахмурился Тарновский, — нет врага страшнее турка.
— Да ведь император Карл Францию да Италию подмял бы охотно, — возразила Бона, — а братец его Фердинанд спит и видит себя государем венгров и чехов.
— Он женат на сестре Людвика Ягеллона, — заметил Шидловецкий.
