запахи из кухни внушали ему тревогу.

— Кайнене… Давай поговорим.

Кайнене подняла взгляд, и Ричард увидел, что глаза у нее опухшие, воспаленные, полные обиды и гнева.

— Мы поговорим, когда я захочу, Ричард.

Ричард уставился в пол, как нашкодивший мальчишка, и вновь его охватил страх, что Кайнене попросит его навсегда исчезнуть из ее жизни.

Ближе к полудню раздался звонок в дверь, и когда Икеджиде объявил, что приехала сестра мадам, Ричард ждал, что Кайнене не пустит Оланну на порог. Но ошибся. Кайнене велела Икеджиде принести выпивку и спустилась в гостиную, а Ричард, стоя на лестнице, напряг слух. Слышен был плачущий голос Оланны, но слов не разобрать. Оденигбо говорил мало, непривычно спокойным тоном. Потом Ричард услышал голос Кайнене, ясный и твердый: «Ждать от меня прощения глупо».

Наступила тишина, скрипнула дверь. Ричард подбежал к окну. Из ворот задним ходом выезжала машина Оденигбо, синий «опель», который завернул к нему во двор на Имоке-стрит. Тогда Оденигбо, в наглаженном костюме, выскочил с криком: «Держись подальше от моего дома! Понял? Держись подальше! Чтоб ноги твоей не было в моем доме!» А Ричард, стоя в дверях, ждал, что Оденигбо бросится на него с кулаками. Потом до него дошло, что Оденигбо вовсе не собирается его бить, — наверное, не хочет руки марать, — и эта мысль вогнала его в тоску.

— Подслушивал? — спросила Кайнене, входя в комнату. Ричард отвернулся от окна, а она, не дожидаясь ответа, добавила беззлобно: — Я и забыла, что у революционера внешность чемпиона по борьбе, — однако не без изящества.

— Я никогда себе не прощу, если потеряю тебя, Кайнене.

Она стояла с неподвижным лицом.

— Утром я взяла из кабинета твою рукопись и спалила.

Ричард не смог бы дать названия охватившим его чувствам. «Корзина рук», стопка страниц, что могла бы стать основой настоящей книги, потеряна безвозвратно. Никогда больше не повторить тот напор и мощь, что рвались наружу с каждым словом. Впрочем, разве это важно? Главное другое: спалив рукопись, Кайнене дала понять, что не бросит его; если б она решила уйти, то вряд ли причинила бы ему боль. Может, у него и нет призвания к писательству. Он где-то читал, что для настоящего писателя его искусство важнее всего, даже любви.

6. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он пишет о том, как мир молчал, когда биафрийцы умирали, и доказывает, что в молчании повинна Британия. Оружие и помощь, что Британия давала Нигерии, определили отношение других стран. Соединенные Штаты считали Биафру «областью интересов Британии». Премьер-министр Канады спросил: «А где это — Биафра?» Советский Союз посылал в Нигерию самолеты и специалистов, радуясь возможности расширить влияние в Африке, не задев при этом ни Америку, ни Британию. А белые расисты ЮАР и Родезии торжествовали, в очередной раз убедившись, что правительства, возглавляемые черными, обречены на провал.

Коммунистический Китай осудил англо-американо-советский империализм, но больше никак не поддержал Биафру. От Франции Биафра получала оружие, но так и не дождалась признания, нужного ей как воздух. И наконец, многие страны Африки опасались, что вслед за Биафрой потребуют независимости и их территории, поэтому встали на сторону Нигерии.

Оланна вздрагивала при каждом раскате грома. Ей представлялось, что их опять бомбят, с самолета сыплются бомбы и одна из них может угодить в дом, прежде чем они с Оденигбо, Малышкой и Угву успеют добежать до бункера на той же улице. Порой ей бывало страшно, что бункер обвалится и раздавит их. Оденигбо вместе с соседями соорудили его за неделю. Вырыли яму величиной с большой зал, сделали крышу из пальмовых бревен, скрепленных глиной, и Оденигбо сказал: «Теперь нам нечего бояться, нкем. Нечего». Но когда он учил ее слезать по неровным ступеням, Оланна заметила свернувшуюся в углу кольцом змею. Серебристые метки поблескивали на ее черной коже, вокруг сновали сверчки, из ямы веяло могильной сыростью, и Оланна закричала.

Оденигбо убил змею палкой и пообещал понадежней приладить железный лист у входа в убежище. Оланна не понимала его спокойствия. О новом мире, в котором они оказались, о переменах в их жизни он говорил невозмутимым тоном. Когда Нигерия провела денежную реформу и Радио Биафра тоже спешно объявило о новой валюте, Оланна четыре часа простояла в очереди в банке, увертываясь от кулаков мужчин и тычков женщин, пока не обменяла нигерийские деньги на красивые биафрийские фунты. А потом, за завтраком, потрясла пухлым конвертом с банкнотами и объявила: «Вот вся наша наличность».

Оденигбо весело глянул на нее.

— Мы оба зарабатываем, нкем.

— У вас в директорате уже второй месяц задерживают зарплату. — Оланна взяла с блюдца Оденигбо пакетик чая и опустила в свою чашку. — А то, что мне платят в Аквакуме, — разве это деньги?

— Скоро мы заживем по-прежнему, но уже в свободной Биафре, — заверил Оденигбо обычным бодрым голосом.

Оланна прижалась к своей чашке щекой, чтобы насладиться теплом, чтобы оттянуть первый глоток жидкого чая из использованного пакетика. Оденигбо встал из-за стола и поцеловал ее на прощанье, а Оланна задумалась, почему его не пугает их бедность. Может быть, потому, что он не ходит на рынок и не знает, что стакан соли дорожает на шиллинг в неделю, курицу рубят на мелкие кусочки, но цены все равно бешеные, а рис продают только маленькими пакетиками, потому что мешки никому не по карману. В ту ночь Оланна не издала ни звука, впервые в жизни она не разделяла его наслаждения. Он что-то нашептывал ей в ухо, а она оплакивала свои сбережения в лагосском банке.

— Нкем? Что с тобой? — Оденигбо приподнялся, взглянул на нее.

— Ничего.

Он поцеловал ее в губы, перевернулся на другой бок и захрапел сипло, с присвистом. Он очень уставал. Долгая дорога пешком в Директорат труда, каждодневное бездумное переписывание имен и адресов изматывали его, и все равно домой он возвращался с горящими глазами. После работы он с агитбригадой ездил по деревням просвещать народ. Оланна часто представляла, как Оденигбо, стоя в гуще восторженных селян, зычным голосом вещает о великом будущем Биафры. Его взгляд был устремлен в грядущее. Оланна скрывала от него свою тоску о прошлом, а сама что ни день вспоминала то шитые серебром скатерти, то свою машину, то любимое Малышкино печенье.

С тех пор как миссис Муокелу — учительница начальных классов в Аквакуме — рассказала ей, как солдаты загоняют детей в грузовик и везут молоть маниоку, а возвращают глубокой ночью, со стертыми в кровь ладонями, Оланна велела Угву не спускать с Малышки глаз. Впрочем, какой работник из такой крохи? Гораздо больше пугали Оланну воздушные налеты. Ей стал сниться один и тот же сон, будто она, забыв о Малышке, бежит в бункер, а после бомбежки натыкается на труп ребенка, настолько обезображенный, что уже нельзя сказать, действительно ли это Малышка. Сон преследовал Оланну. Она без конца заставляла Угву бегать с Малышкой на руках, прятаться в бункере, учила Малышку укрываться — лечь на живот, руки на затылок.

И все-таки Оланна беспокоилась, что сон предвещает несчастье. Когда на исходе сезона дождей Малышка начала кашлять с хрипами, Оланна испытала облегчение. С Малышкой все-таки стряслась беда. Если есть на земле высшая справедливость, злоключения военной поры не нагрянут все разом; если Малышка больна, то воздушные налеты ей не страшны. На кашель можно повлиять, на бомбежки — никак.

Оланна повезла Малышку в больницу «Альбатрос». Угву убрал пальмовые листья, которые