вытянулись на песке, лицом к морю, возле пляжной кабинки с надписью на дверце: «Собственность Легэ» — иного и быть не могло. Перед нами прошёл чей-то пёс, казалось, был он накачан гелием. Чуть было не коснулась нас своим крылом чайка, похожая на цепеллин. Я осмотрелся вокруг — всякое, даже самое из них поджарое существо, будь то мужчина, женщина или ребёнок, могло записаться на предстоящий чемпионат по сумо. Пляжные наряды на всех трещали по швам, но все пели и смеялись, и Франсуаз, впрочем, первой из всех. Отметил я ещё и странный феномен: мои руки, бёдра, живот, щёки, различимые мною в зеркале кабинки, короче, всё моё тело подладилось под царивший вокруг размерный диапазон, стал я упитан, что твой прелестный розовый поросёнок. Каким же это странным вирусом был я заражён? Я смотрел на Франсуаз и находил её прелестной. Я протянул ей руку и пригласил искупаться. Детишки, пухленькие подобно ангелам Рубенса, повизгивали, дурачась, на надувном Зодиаке, нам это было незачем, мы превратились в плывущие каноэ, надутые неведомым воздухом, напоминавшем нечто приятное… некую реминисценцию минувшего счастья. Уж не нашёл ли я спасательный буёк свой?
Мы вернулись в ту же забегаловку-закусочную-блинную, что и вечером, намедни. Заказали всё меню — начали с блинов, затем блины на второе и под конец блины на десерт. Мы весело нафаршировали ими себя, сглотнув не менее дюжины на каждого, глядя прямо в глаза друг другу в долгом и глубоком единении наших совершенно изголодавшихся душ… и буднично земном сладострастии.
Насытившись, или же по меньшей мере хорошо поев, она пригласила меня следовать за ней на «недолгий послеобеденный отдых».
Мне было хорошо.
— Нет, нет, я остаюсь на пляже, обожаю солнце… когда ещё придётся позагорать…
— А меня ты хоть немножко любишь, Жюльен?
Цепляясь за наречие, только что смягчившее безусловность толкования прозвучавшего вопроса, я искренне ей ответил:
— Ну, конечно же, Франсуаз, конечно!
И она покинула меня, перед тем чмокнув и радостно улыбнувшись.
Как только исчезла она, тут же вновь стал самим собой и я. Вернулись в прежнее состояние и впалые щёки мои, и бледность моего лица. Мне следовало вернуться к первоначальной раскраске и вернуться на пляж. Феномен на этот раз оказался обратным: люди были тощи, грустны и бесцветны. «Уф, — подумалось мне, — всё это солнца шуточки!» И прикорнул, на минутку, под влиянием окропившего блины шабли.
Когда сознание вернулось ко мне, отдыхающие окрест меня приняли свою «нормальную» наружность, и мне удалось рассмотреть всевозможные, привычные формы — груши, кувшина, амфоры, вешалки, страуса, новогодней ёлки, отсутствие оной, порыва ветра, чека, чаевых, всяческих хлопот, а были среди них и такие, которые имели уже теперь форму своего гроба; глаз мой заострялся уже профессионально.
Тут вышла из воды некая женщина, сплошь урытая морщинами так, будто запутали в рыболовные сети её, сумевшая однако сохранить жесты, лёгкость, смелость и ложную стыдливость юной девы, а потому скрестила руки на голой иссушенной груди, томно, по-кошачьи, покачивая бюстом из стороны в сторону. С видом заговорщицы улыбалась она сидевшему на раскладном стуле мужу. Тот, с видом счастливчика, разглядывал её поверх журнала. Знакома ему всякая из морщинок его дульцинеи, смог бы перечислить он их все, вновь прожить их, проследить их по карте жизни, задержавшись на всём, всем растрогавшись. Конечно же, захотелось мне втихую посмеяться над мятой этой и сморщенной Венерой, но тут же передумал, за видимой обыденностью её заметив руку Боттичелли.
Франсуаз объявилась лишь после полудня. Была она теперь в закрытом купальнике, чёрном в широкую жёлтую полоску, облегавшим её столь плотно, что казалось он вот-вот разорвётся, как сказал бы я о нём ещё вчера, но нет, я находил её «потрясной» в этаком вот образе пчелы-чревоугодницы, существа столь же мифического, что твои индейцы племени Майя. И в очередной раз внимающие глаза мои вновь надели увеличительные линзы и вернули меня в мир надутых гигантов из рекламы Мишлена, в котором и пребывал я вплоть до возвращения в Эн-Сент-Мартин.
Утром следующего дня, в понедельник, встретил у Легэ я Розарио. Тот явился сообщить мне, что он, мол, выдержал экзамен на инспектора и приступает к работе в следственном отделе Монса. Я искренне его поздравил. Он же с лёгкой издёвкой продолжил:
— Ну, что,
Всё ему было известно, Франсуаз эмоции свои не смогла сдержать. Заведение Легэ целиком, от Фернана до матери его, от Фирмэна до приходящей уборщицы было в курсе всего. Пока лишь мне одному не было известно, что я просил руки м-ль Легэ. Понял это я, когда патрон отвел меня в сторону, чтобы прочесть мне речь, полную полезных советов, любому-отцу-который-берёг-дочь-свою-как-зеницу-ока положено их иметь для будущего зятя.
Как мог, сдерживал я восторженное устремление это, имевшее виды на не столь уж и радовавшее меня будущее, но, при том, окончательно и бесповоротно аннигилировать чаяния семейства Легэ мужества мне не доставало.
На следующей неделе, впервые, пригласил меня Розарио к своей матушке. Она, конечно же, была в курсе о «помолвке» моей. Разумеется, мадам Беллясе говорила мне о сыне и прежде всего о присущем ему чувстве юмора, некоторые образчики которого успел испить и я. Она рассказала мне, как встал однажды он на рассвете и высадил в огороде, рядами, спагетти… а всё затем, чтобы нашли их, проснувшись, младшие его племянники и племянницы и верили бы несколько лет подряд, что макароны прорастают по весне, как и добавленные к ним в тарелки помидоры.
Припомнила она и достопамятное то Рождество, на котором весь вечер Розарио надоедал буквально каждому из собравшегося на празднество семейства, справляясь о самочувствии красной рыбки, почему-то казавшемся ему странным. Аккурат в полночь он подошёл к аквариуму и воскликнул: «Идите сюда, смотрите, у рыбки малыш — это новый Иисус». К тому времени все уж пребывали в благодати господней, а потому принялись вопить о неком чуде. Немного понадобилось им времени, чтобы вспомнили они о яйценоскости красных язей и зашлись в хохоте, веселясь и досадуя, что попались в ловушку. Шутник, проделавший это, явился к маменьке с небольшим, наполненным водой пластиковым пакетиком в своём кармане и розовым мальком в нём.
Солью тех двух анекдотов был тот самый Розарио, каким я представлял его себе, и которого любил. Всегда наготове у него было что поведать мне, большей частью нечто захватывающее о нашем с ним отчем крае, о подчас тупой решительности некоторых наших соотечественников, в том числе дядюшки его Тури.
Как-то раз, сидел тот на пороге дома своего и ковырялся перочинным ножом в ногтях своих, и пристал вдруг к нему, к
— Извините, что беспокою вас, месье, не могли бы вы сказать, сколько времени придётся потратить, чтобы дойти отсюда до вокзала?
Не отрывая глаз от ногтей своих, отвечал Зиу Тури иссушенным на солнце голосом своим: «
Задетый резким тоном сицилийца и тыканьем в свой адрес туринец извинился за назойливость, но добавил, что тому всё же следовало быть повежливее.
—
Представитель севера Италии, раздосадованный, пошёл прочь. Едва осилил несколько метров он, как автохтон крикнул ему:
— Чтобы добраться до вокзала, тебе нужно двадцать минут!
Турист, удивлённый неожиданным тем участием, дядюшку поблагодарил, однако не мог удержаться и не упрекнуть того в изначальной грубости.
— Но, не зная с какой скоростью ходишь ты, как мог бы сказать я, сколько времени придётся потратить тебе, чтобы добраться до вокзала? Тоже мне, ловкач!
В конце встречи поднесла мне синьора Беллясе в качестве свадебного подарка пару чашек итальянского фарфора. Напрасно отрицал я наличие обязательств за собой, признан был скрытным и
