моей.
Как же познакомились они, соблазнились, друг дружку взаимно сагитировали, она и этот мужний её проповедник? В школе, конечно же. Маленькая моя сестрёнка видимо нуждалась в обретении того отца, которого так плохо знала, и который покинул нас в 1970, в самый разгар летних каникул, на пляже в Скоглитти. Было тогда ей семь лет. Так был нужен Он ей на Сицилии её пращуров, что она полностью отринула Его, со всеми его святыми, со всеми его мадоннами, которые оказались неспособны в тот момент, когда умоляла их она в детской растерянности своей прийти на помощь тонущему на её глазах отцу. Вот и отвернулась она к протестантизму, не знавшему святых и осеменённых бесполыми, как про то говорят, ангелами девственниц.
Антонио Кросе выжил в аду угольных штолен, он готовился к ожидавшей его череде счастливых дней, к смакованию успокаивающего чувства исполненного долга. Он знал, что самое трудное уже позади. Он был доволен тем, что молодость его принесена в жертву не напрасно, ведь благодаря ему сын его получает образование, достойное какого-нибудь буржуа, да и дочь обещает достичь не меньшего.
Надо же было такому случиться, но именно в окаянный тот день 7 августа — солнце даже через тенты обжигало отдыхающих — пришло в голову двум девчонкам в море подурачиться, поприкидываться утопающими; крики их о помощи похожестью не уступали истинным. Полусонный отец, не раздумывая, бросился в воду. Он знал наверняка, что пляж имел репутацию небезопасного, что в самых неожиданных местах его возникало вдруг сильное течение. Молва людская не советует купаться после вкушения арбуза, но у папы не было времени на освобождение от него. Был он совсем близко от девчушек. В месте том, день-деньской, через круглую дыру в подножье высокой отвесной скалы дул сильный порывистый ветер, отчего и прибрежная вода там была на удивление холодна, не смотря на поджаривавшее распростёртые телеса пекло. И случилась молниеносная остановка сердца, вызванная судорогой от переохлаждения. Папа при жизни очень много курил. В ожидании последнего часа своего жил он, годы и годы, в глухом подземелье, при постоянной угрозе взрыва рудничного газа… Там, наверху, перед каждым спуском в преисподнюю, успокаивал он свой страх, смоля каждые четверть часа. И последние те сигареты — всё время собирался он бросить курить — наоткладывали на его коронарных сосудах множество всяческой дряни.
Мама и Сабрин наблюдали трагедию из первых лож, я же, тем временем, где-то шатался. Было мне тогда четырнадцать — возраст, когда приятели значат всё.
Была у меня и племянница, Аурелия.
Для неё я был птичьим дядей. Я вам уже говорил о моих талантах подражания птицам. Когда была она совсем маленькой, очаровывал я её, выразительно высвистывая чириканье — получалось лучше, чем было возможно. Она была на седьмом небе от удовольствия, глазёнки её распахивались бездонностью голубых просветов, пробившихся сквозь серое небо.
Воскресенья пятидесятников посвящены культу, исключительно. Не имевшие пока что касательства к происходящему или же, иначе говоря, всё ещё ничем не стеснённые дети, которым трудно было усидеть на месте во время литургии, становились шумливее в то время, как служба превращалась в долгое евангельское совещание, когда друг в друга бросались стихами из Библии, препарируя их, объясняя и комментируя. Чтобы беззаботные твари не отвлекали родителей от увлекательных приготовлений к посмертному раю, потомству предлагалось убираться вон вплоть до наступления возраста обращения, без принуждения, но с настоятельной рекомендацией, грозя преисподней с её самыми изощрёнными истязаниями. Множество раз приходил я в их церковь забирать племянницу. Может и я остался бы с ними, если бы вместо тех стихов рассказывали там анекдоты: «А этот, знаешь? Номер какой? Двадцать третий! Ну, да, круто!» Ведь даже и анекдоты, если их читать, становятся скучными.
Вот и выдались мне несколько воскресных дней по уходу за ребёнком. О, занимался этим я от чистого сердца, заботы эти позволили понять, сохранилась ли во мне хоть малая толика прежнего того воображения, способности обожания, превращавшие когда-то и меня в замечательного малыша.
Я очень любил себя самого младенцем. Себя ребёнка знал я лучше, нежели себя нынешнего. С десятилетним багажом жизненного опыта за плечами помнил я о себе всё. Я мог нажать на потайную клавишу и целый ломоть истории моей молодой выпрыгивал вдруг из моей коробки с воображением. Множились затем бобины, катушки с магнитными лентами, память волшебного короба воспоминаний моих становилась более избирательной. Накопил я тысячи и тысячи сцен в том невероятном ангаре, в котором находиться мне оставалось всё меньше и меньше времени.
Зато доводилось обнаруживать мне то тут, то там ускользнувшие от меня бобины. Так, припомнил я имя алжирца, подсобного рабочего с шахты, помогавшего справляться мне со школьными заданиями. Жил он один, затерявшись в итальянском поселении. Ему пришлось оставить на родине жену и двух малышей. Ждал он, пребывая в постоянном страхе, пресловутую визу
Он единственный, кому удалось мало-мальски выучить французский. Меня он очень любил, был мне тем, кем я собирался стать для Аурелии — шутом. Выдворили его из страны несколько месяцев спустя. Помню его извиняющийся взгляд, когда вели его полицейские — в наручниках, словно злоумышленника, хотя делал он одно лишь добро. Все итальянцы застыли в немом приветствии брата по несчастью у дверей своих. Это я помню. Над ним по-дружески посмеивались, потому что судьбой уготовано было ему жить в жилище, имя которого буква в букву совпадало с его собственным именем — звали его Барак!
Очень любил я возиться с Аурелией; у неё была забавная мордашка, в штопор завивающиеся чёрные локоны и хрустальный смех — самая развесёлая из всех мелодий, какие только я знавал. Я делал всё, чтобы она была весела. Послеобеденное время проводил я на коленных чашечках. Я был её лошадкой, волшебным принцем, драконом, боксёрской грушей, объектом для издевательств, сверстником. Ну, а прежде всего, был я королём Гили-Гили и являлся к ней, чтобы вытащить из неё гирлянды смешинок, звеневших по всему дому. Никто и никогда на то не жаловался. Напротив, когда позже отец её решительно заявил, что более не может оставлять дочь свою с каким-то нечестивым служкой из похоронного бюро, и что в
В редкие моменты отсутствия у меня игривого настроя, она первой догадывалась о том и, пытаясь снять с меня обязанность мою смешить её, просила отпустить поиграть на площадку с Ноэми, крохотной уроженкой Заира, её возраста. Однажды решился я проверить отношение её к
Мы с ней стали истыми сообщниками. Помню я, смотрели мы вдвоём какую-то передачу о животных, сидя на софе — она опершись головкою своей на руку мою и засунув большой палец в рот. Созерцали мы с ужасом и дрожа от страха мангуста, которого змея выбрала себе на обед. Я хотел выключить телик.
— Нет, не выключай!
— На это неприятно смотреть, Аурелия.
— Ну и пускай, я хочу досмотреть!
— Тебе приснится кошмар!
— Я люблю кошмары, я люблю проснуться и обнаружить, что всё это я придумала, это так здорово.
Ну, что тут возразишь неопровержимому тому отпору?
Ну, а скверная та змея, она что же проглотит милейшего мангуста? Она глаз с него не спускает, угрожая ему. Мангуст будто окаменел. «Ах!» — громко вздыхает моя притворщица, готовая вот-вот заплакать. Ну, уж нет! Появляются другие мангусты, наверняка это мамаша, папаша, дядюшка и тётушка из Сарагосы, четыре их молокососа, да ещё тётя из Бургоса. Они окружают змею и прохаживаются вокруг. Мангуст мамаша атакует первой и кусает змею, остальные ей подражают, не останавливая своё непреклонное кружение. Змея теперь не знает с чьей стороны будет укушена и за несколько секунд искромсана в клочья. И, вот уже, мы с Аурелией почти что жалеем бедную змею.
