А потом, в другой раз, без обиняков:
— Дядюшка Жюжю, почему папа, он всё время говорит о боженьке, а ты никогда?
— Потому что он с ним знаком.
— А как это… он с ним знаком?
— Он встречается с ним в церкви!
— Так он в церкви… папа говорил, что он вроде везде.
— Да, везде, где ты назначаешь ему свидание.
— Его можно и дома встретить, что ли?
— Конечно!
— А правда, что он всё видит?
— Да, даже грязные носки под креслами!
Смех Аурелии.
— И он читает мысли, — добавляю я.
— Правда? Ну тогда, если боженька мысли читает, незачем говорить с ним всегда в церкви, нужно только подумать, о чём хочешь ему сказать и ему всё станет известно, нет?
Я тебя такое говорить не принуждал, гениальная моя Аурелия.
Если мать приходила за ней с опозданием, а это случалось почти каждое воскресенье, упоение смехом следовало дополнять небольшой сиестой. Не имея ни малейшего расположения к пению, избегал я напевать ей колыбельные даже из тех, что пела мама моя для меня, и потому выгравированных в памяти моей навечно. Но был у меня в запасе один верный трюк: рассказывал я ей про нашёптывателя снов.
Вот!
Вы укладываетесь в уютную кроватку, положив голову на любимую подушку. Принимаете уютную позу. Закрываете глаза. Представляете себе кору своего головного мозга. Красите его в излюбленный цвет. Сконцентрировавшись как следует, вы сможете различить некий устойчивый отсвет… то ни что иное, как сон, существует он в самом деле. Это свет с той, «другой стороны», он просачивается через отверстие, называемое так: будка нашёптывателя снов. Вы его точно засекли, не так ли? Именно в тот момент вы аккуратно и вежливо суёте один из мизинцев своих в ту ноздрю, что соответствует руке с этим пальцем. Ничего сложного. Аккуратно толкаете его в носовую полость, за лобную пазуху, спокойно добираетесь до мозга, осторожно его проходите и достигаете наконец оболочки головного мозга. Жмёте, но не резко, на тонкую полупрозрачную мембрану в том месте, откуда просачиваются отсветы. Это поталкивание придётся как раз на высоте плеча нашёптывателя снов, дремлющего по ту сторону, да так, что сами вы даже проснётесь. Вы следите за тем, что я говорю?
Так вот, наш нашёптыватель снов вздрагивает и понимает, что вы готовы перебраться на его сторону. А вы продолжаете надавливать на мембрану своим мизинцем — со стороны снов он похож на сосок груди и потому не распугивает метафоры. Нашёптыватель снов хватает упомянутый сосок и принимается тащить его вверх. Вы почувствуете, что вас засасывает. Сантиметр за сантиметром проскальзываете вы на ту сторону, будто сами вы всего лишь слезающая с вас синюшная плёнка или же не более чем некий наряд из одной лишь кожи. Сначала один палец, потом ладонь, рука, плечо, волосы, голова, осторожнее с ушами! Вот и шея. Проходит вторая рука, готово? Так, теперь очередь за другим плечом, затем грудь, талия, бёдра, ноги… и вы целиком оказываетесь со стороны снов, симметричны самим себе, некое подобие силуэту из антиматерии или собственному отражению в зеркале.
С того самого момента нашептыватель снов, если до того он всего лишь дышал, теперь он, как указано и в имени его нарицательном, нашёптывает вам новый ваш сценический образ… согласно текущему своему настроению. Он довольно сумасброден и вполне может нашептать вам какой-нибудь кошмар.
Когда настанет черёд утомиться нашёптывателю снов, ему, конечно же, захочется спать, а значит вновь занять прежнее, отнятое у него вами место. Вам для того надлежит пройти через то же отверстие, которым вы шли туда, и вернуться в реальность прежде, нежели умыкнёт его восстанавливающая силы дрёма.
А что же снится самому-то нашёптывателю снов? Не является ли нашёптывателю снов действительность наша тем же сном? Поди ж ты узнай! Ну, а если это так, пожалеем его, беднягу! Заслуживает ли он всех этих кошмаров?
Франсуаз Легэ была на седьмом небе от счастья. Во мне она нашла мужчину своей мечты: умного, учтивого, ни слова громче другого. Я стал доверенным её лицом. Она тут же зазывала меня в свидетели, если обнаруживала, что отец её вот-вот заврётся, не осмеливаясь об этом сказать ему сама. Была со мной весьма предупредительна: «Чашечку кофе, Жюльен? Немного шоколада?» Всякий раз после возвращения моего с очередного задания справлялась, каковы мои успехи. Я пересказывал ей некоторые из трогательных и забавных историй, приключившихся со мною или услышанных во время похорон. Улыбалась она деликатно, соблюдая меру, не то что зычный отец её, смех которого разносился от кабинета до магазина, рикошетом отскакивая от выставленных там, напоказ, каменных надгробий.
Более других, до слёз забавлявшая его история касалась некой пожилой дамы: после пятидесяти лет благоговения перед не знавшим никаких забот мужем, останавливается она посреди лестницы, по которой уж не менее двадцати тысяч раз поднимались они, и всякий раз всё более запыхавшись, к себе в апартаменты. Оборачивается она к своему спутнику и, запросто так, тому говорит: «Артур, я выбилась из сил, я больше не могу, не сердись на меня… но я должна тебя покинуть». И падает к нему на руки… мертвой.
Теперь, по прошествии времени, я догадываюсь, что Франсуаз ухватила в том некий тайный смысл, некое послание от меня, своего рода ходатайство о долгой совместной жизни, но в то время подобное, пусть даже и вполне допустимое толкование, конечно же, ускользало от меня; я всё ещё пребывал в своей утраченной солнечной любви. Порой мадмуазель Легэ посматривала на меня более чем странно, словно примеряла на меня и оценивала посмертный макияж. А иногда брала мою руку, клала её к себе на сердце и вздыхала: «Я не знаю, что бы я… когда ты здесь… почувствуй, как оно стучит». Я же удивлял её тем, что ничего не понимал. К тому же, мощный авангард её не позволял сблизиться с сердцем ближе чем на тридцать сантиметров. Это, как в песне: «и твоё сердце совсем рядом, если худа у тебя грудь»…
Но, именно так, через жеманство и сюсюканье, поволоку на глазах, да губы сердечком, ткала она свою паутину, которой позволил я себя опутывать, наивно уверившись в том, что с моим чувством юмора я рано или поздно, но выпутаюсь. Она принялась уже строить некоторые планы на счёт общего будущего, и даже дошла в том до намёков о непростой жизни под одной крышей с её отцом. Я не противился, чтобы узнать обо всём этом побольше…
И всё ж таки, мало помалу, не то из жалости, не то из симпатии, тронутый столь заботливым участием со стороны этой слегка округлившейся куклы Барби, я стал ценить её присутствие…
Однажды, когда отец её, отправившись к одному из поставщиков, оставил нас в конторе одних, она со слезами на глазах открыла мне ужасный свой секрет. Родитель употребил её, когда была та ещё девчушкой двенадцати лет. Стоя на коленях и сглатывая слёзы, жалостливо умолял он её отдаться, объяснял, что она напоминает ему её мать, единственно любимую им женщину, что конченый он человек, вынужден всё своё свободное время посвящать ей, своей дочери, и потому не может обзавестись новой супругой, а так он вроде бы как больше не может и любит её до такой степени, что теряет от того голову. Что и произошло с ним, поскольку бедная девочка, сжалившаяся и столь же напуганная, уступила порывам к кровосмешению своего отца; и продолжалось это долгих три года, без всякой попытки взбунтоваться или донести на него из страха… того страха, на который ссылаются все дети, подвергающиеся сексуальному насилию. Она сносила мученические страдания свои молча, закусив удила, утешаясь лишь безмерным поглощением всяческих сластей, вошедших в моду у деревенских кондитеров. В возрасте пятнадцати лет нашла она наконец в себе силы устоять против папаши-монстра, но не покинула его. Существует-таки кровная связь, что выше всякой
