После обеда, с энтузиазмом отчаявшегося, вновь оказался я у мсьё Легэ на улице Кальвэр. Мало помалу пришёл я в себя, перестал в его присутствии чувствовать неловкость, не всякий раз опускал под его взглядом глаза и даже кое-что в нём разглядел. Тонкие усы его и волнистые, с проседью, зачесанные назад волосы придавали ему вид идальго. Тёмные, как это заведено среди похоронщиков, глаза, похожие на половинки самшитовых венков брови, хищно, будто у стервятника, изогнутый нос, непомерно мясистая нижняя губа, которой он неосознанно, словно некое лакомство накрывал верхнюю. На мой вкус было в нём, с его массивным, как ящик кассового аппарата, подбородком, что-то поросячье, но мог ли я, со своими метром семьюдесятью едва доставая ему до уха, в том его упрекать. Вынужден признать — был он внушительного роста, что, вместе с предупредительно заботливым уходом за августейшей своей персоной, давало повод женской половине всей округи говорить о нём, как о красавце мужчине. «На вкус и на цвет…» — скажите вы мне, но, должен вам доложить, и «прочие его достоинства…» играли при том не малую роль.

Обо мне, с моими-то каштановыми, с грехом пополам причесанными, жесткими волосами, так вот, обо мне никто и ничего бы не сказал… Меня даже не приметили бы. Когда спрашивал я матушку, какого цвета мои невзрачные, под нахлобученными над ними в форме летящих ласточек бровями слегка косоватые глаза, она с улыбкой нежной, снимавшей всякое сомнение, что это могло хоть в чём-то помешать ей любить меня отвечала: «Culuri do cane, ca curri», что означало: как у бегущей собаки. Говорил же я вам уже о том: я смешивался с прозрачностью воздуха. Даже сам себя спрашивал я, каким же хитроумным взломом удалось мне проникнуть в сердце… мне нужно бы назвать вам имя её… хотя и обещал я себе позабыть его… но, напомните мне об этом при случае…

Что же она полюбила во мне, прекрасная моя иллюзионистка? Может молчаливое мое обожание… было оно воистину молчаливым, так что она о нём даже не догадывалась. Ни разу я не сказал ей: «люблю тебя». Всё время кажется мне, что я и произношу это неверным тоном, будто петуха даю. Просто убеждён, что выражение то не отвечает глубине чувства моего. Потому-то ничего и не говорю. Смотрю восхищённо, вот и всё. Пусть догадается. И в момент знакомства показалось мне, что она понимает. А потом, наверное, потеряла она терпение, стала за идиота принимать меня, а может и слово заветное забыла.

Сначала наивно думал я, что она покорена моими планами на будущее, связанными с моим дипломом… кто знает? Или же домом, о котором ей рассказывал, с цветами в окнах, укрывающем от всяких ужасов нас… А может и тем положением, что занимал я в Галереях, через вращающиеся двери которых она и вошла в мою жизнь.

Что касается входных дверей, всё ещё ясно слышу я звук их плавного вращения и затянувшийся шлепок, предшествующий важному известию. Она… я вижу её, Боже милостивый! Мысленно падаю на колени и благодарю внявшего моей просьбе Господа, и прошу у него прощения за то, что не верил в его существование… Но, спохватываюсь и сразу же становлюсь взрослым, тут же становлюсь мужчиной. И всё это не сходя со своего места в кабинете, откуда у меня прекрасный панорамный вид по всем направлениям. Из своей обсерватории мог я подсматривать за ней без всякого на то её ведома. Она отобрала на примерку что-то из белья, включая и трое трусиков (пересчитал я их, как профессионал, машинально) и весь шуршащий этот ворох отнесла в примерочную кабинку. Я молил, чтобы она не вознамеривалась испытывать судьбу. В то время выставленные на продажу вещи не пичкали всяческими хитроумными ловушками.

Ай, ай! Ну, вот…

Чёрт меня подери! Ну, что за наивность? На такие трюки торгаши натасканы не хуже полицейских псов. Несколько минут погодя, она вышла со всей этой кучей белья, из которой ей, конечно же, ничего не пришлось по вкусу, на что у неё было право, но одни трусики исчезли. И не я один это заметил. Одна из продавщиц, тренированная, фурией на неё тут же и набросилась. Потребовала, чтобы та следовала за ней в кабинку и показала ей исподнее под угрозой вызова секьюрити. Прекрасная посетительница делала вид, что смущена.

Тут-то и вышел на сцену я:

— Представляешь, Мирэй, ты же знаешь какой я мнительный, так вот я за этой мадмуазель краем глаза следил. Пронесла она в примерочную кабинку двое трусиков. Сколько из них она вынесла?

— Двое, мсье, но…

— Что, но? Ты прекрасно видишь, что малейшего повода нет отрывать у этой милой девушки её время, к тому же она вовсе не смахивает на мелкого воришку.

Отлично сработано, Каллаган! Какая властность, какая выдержка! Никак не могу объяснить себе кураж, пойманный в тот день закоренелым тихоней, каким я был в ту пору. Я проводил её к выходу, где дожидался её сидевший на привязи к ручной тележке пёс. Я даже предложил ей встретиться. Пёс посмотрел мне прямо в душу… не было ли там косточки для него? Он живо прыгнул на меня, как только она его отвязала. Девушка улыбнулась мне… должно быть ободряя. Она ответила мне утвердительно. Тем более не могу себе объяснить, как это Галереи превратились вдруг в крытую соломой хижину, а фасад покрылся розовыми кустами. Она удалилась. Я вбежал вовнутрь, чтобы увидеть заполнившее весь магазин солнце. На линии горизонта поднимались пурпурные и лиловые всполохи, они вплетались в трепещущее полотнище лазурной акварели. Я смотрел на мир сквозь разноцветные линзы. Любовь, любовь! Стоит тебе только нас коснуться! Я наслаждался той пресыщенностью чувств, что очень схожа со счастьем, и я дышал им полной грудью… Девушка звалась уже на «ты», лучшим из имён. Через витрину мне была видна её спина, а перед глазами упорно стоял её образ. Я уже не помнил, как она только что стащила шёлковые персиковые трусики фирмы Ля Перла модели 052–030 размера 38. Может и всплывёт это ещё как-нибудь в моей памяти, появись они на полу возле моей постели знаком сводящего с ума обещания…

У-у-а-а-а-у-у-у-у! какова, плутовка!..