ширина не уменьшилась… Спокойная уверенность в себе, постоянное хладнокровие, презрение к смерти — вот чему хотел научиться у Анохина Гринчик. Он и сам умел владеть собой, скрывать волнение, но Сергей — тот действительно всегда был спокоен. Прибавьте к этому глазомер, странное, почти неестественное птичье чувство высоты. Профессор Вишневский сказал: «Едва ли с одним глазом летчик сможет при посадке правильно определить расстояние до земли. Он теряет так называемое глубинное зрение. От этого не уйти: закон физики».

Анохин вернулся из госпиталя молчаливый, замкнутый. Приходил на аэродром, сидел в летной комнате, подолгу стоял на линейке самолетов. Ему все были рады, и в то же время присутствие его как-то сковывало летчиков. Когда Сергея вызывали на разговор, спрашивали о планах, он говорил, что будет летать. Подумаешь, глаза нет! Без ног люди летают! В ответ летчики неловко улыбались, поддакивали, говорили, что, мол, время покажет, а пока ему лучше бы отдохнуть, сил набраться. Гринчик слушал эти разговоры неодобрительно: зря морочат голову человеку. Что он, кисейная барышня? Летчик, сильный мужик, можно ему и правду сказать. С Гринчиком спорили. «А ты веришь, что он сможет летать? — спрашивал Гринчик. — Молчишь? Ну и молчи. Врать — это не гуманность». И однажды сказал Анохину с глазу на глаз:

– Ты вот что, Серега, брось это. Другие тебе, может, и не скажут, а я скажу. Не ребенок, поймешь. И чем скорее поймешь, тем для тебя лучше. Что значит: «Без ног летают?» Во-первых, Маресьев самолеты не испытывает. Во-вторых, то ноги, а то глаз. Летать ты не будешь.

Анохин зло глянул на него. Сказал, что одноглазые летчики уже бывали. Он все успел вызнать. Был такой американец Вилли Пост, даже рекорд поставил в кругосветном перелете. И у нас был Борис Туржанский, потерял глаз в боях, а после этого вел испытания. Именно испытания! Чем он, Анохин, хуже их?

— Разве тогда такие скорости были, Сергей? Сравнил тоже. Летчиком, конечно, можешь быть. Но летать так, как летал, ты не будешь. Сам подумай. А переходить на вторые роли там, где был на первых, это, по-моему, не для тебя… И на земле много пользы принесешь.

– Комендантом аэродрома? — спросил Анохин. И добавил самое обидное: — Ты мне как начальство предлагаешь? Трудоустройство инвалида, да?

Гринчик опешил.

— Зачем же так? Знаешь, я тебе друг.

– А ты, — яростно спросил Анохин,— ты сам что делал бы на моем месте?

Гринчик не нашелся, что ответить. Сказал только:

— За правду бы на друзей не обижался.

Они разругались вконец. А через неделю вдвоем отправились в Крым. Гринчик ехал отдыхать, но заодно и «присмотреть» за Сергеем — тяжелое у него было настроение. Однако очень скоро выяснилось, что уследить за Сергеем невозможно. Да и не нужно. В санатории Анохин сразу установил для себя строгий режим. Гринчик всю жизнь просыпался рано, но тут, когда бы он ни встал, Сергей был уже на ногах. Спал Сергей на открытой веранде, начинал день гимнастикой. У него были какие-то особенные упражнения для рук, плеч, корпуса. Он проделывал их всегда на прибрежном утесе, повисшем над морем. «Вид оттуда, как с планера»,— объяснил Гринчику. Сделав зарядку, нырял и очень долго плавал. После завтрака уходил в горы. Гринчику, когда тот пытался увязаться за ним, говорил: «Иди к черту, Лешка! Мне одному надо побыть. Не мешай».

Между тем ходить Анохину было трудно. Особенно по горам. Ему трудно было ходить, бегать, прыгать — мир он видел плоским, расстояния смазывались. Даже по лестнице, ведущей к морю, он шел неуверенно: то поднимет ногу выше ступеньки, то опустит ее ниже, чем надо. Иногда Гринчик, чтобы представить себе, каково приходится его другу, пробовал ходить, прикрыв один глаз. Но второй глаз быстро уставал, и Гринчик все чаше начинал спотыкаться. А Сергей часами лазил по горам, и бегал, и прыгал, и в море нырял.

Потом он придумал для себя еще одно занятие: подбрасывать и ловить камешки. Вначале прятался, занимался этим втайне, уходил в горы. Потом «детская игра» вошла у него в привычку. Гринчик внимательно следил за другом. Как-то попытался повторить и этот опыт. Закрыл левый глаз, подбросил камень и… не поймал. Снова кинул, пониже, — снова не поймал. Из десяти девять раз промахнулся. Сообразил: без «глубинного зрения» трудно определять расстояние до падающего предмета. Значит, Анохин всерьез развивает в себе это зрение, учится одним глазом видеть, как двумя. Гринчик стал помогать другу. Теперь он подбрасывал камешки — Сергей ловил. Все чаше ловил, все реже промахивался.

Вскоре они затеяли новый эксперимент, по всем правилам науки. Помогал Анохину, кроме Гринчика, Михаил Барановский, тоже летчик-испытатель, отдыхавший с ними. Он и Гринчик устанавливали на земле две длинные вешки. Анохин отходил шагов на тридцать, отворачивался. Тогда одну из палок они выдвигали вперед, и Сергей должен был с одного взгляда определить, которую они выдвинули: левую или правую. Метод не новый, так авиационные врачи определяют глубину зрения у летчиков. Только орудуют они при этом не вешками, а карандашами, и не в поле, а в комнате. Пилоты перенесли опыт, так сказать, в природные условия.

Тренировки шли ежедневно. А незадолго до возвращения в Москву Гринчик сказал Анохину, что сам пойдет с ним на медкомиссию и будет требовать, чтобы его допустили к полетам.

— Теперь верю, Сергей.

Они сидели на своем любимом месте на берегу. Впереди лишь небо и море; море было сродни небу — они любили море.

— Помнишь, Сергей, ты спросил: что бы я стал делать на твоем месте? Я тогда не ответил.

— А теперь?

– Понимаешь, я врать не хотел, а сам для себя не мог решить. Откровенно скажу: плохо думал. Вначале решил: что угодно, но на аэродроме не остался бы. Флажком махать на полосе? Полетные листы подписывать? Нет, не для меня это! Лучше, думал, в деревню податься. Землю большими пластами переворачивать… Вот что я тогда думал.

— А теперь?

— Думал еще: война окончилась, можно и отдохнуть. Пенсию нам богатую дают. А приходил на аэродром и видел: нет мне отсюда дороги. Отравлены мы с тобой, Сергей, авиацией. И это уж до гроба. Нет, решил, пусть техником, пусть мотористом, но от самолетов не ушел бы. Хоть воздухом этим дышать. А на тебя погляжу, и страшно становится. Мне жалеть человека — нож острый. Я тебя не жалел, я злился. Такому летчику под крылом загорать? Нет, думал, я бы на месте Сергея куда угодно махнул, но здесь бы не остался!

— А теперь? — в третий раз спросил Анохин.

— Что теперь? — Гринчик широко улыбнулся. — Я ж тебе всего этого не говорил. И не сказал бы… Слушай, ты меня укорял тогда моим начальственным положением. Так я тебе теперь «как начальство» говорю: до тех пор не успокоюсь, пока не добьюсь, чтобы ты летал. Веришь?

Анохин кивнул.

— Лешка, — сказал он через некоторое время, — а ты мне так и не ответил. Как бы ты все-таки поступил, если б действительно выбило тебя из авиации?

— Честное слово, не знаю, — ответил Гринчик: — Я ведь так и не смог решить… Но тебя-то это не касается. Тебя-то не выбило. Ты здорово еще будешь летать!

Они долго сидели на берегу.

Солнце садилось в правом углу моря, за черной, причудливых очертаний горой. Садилось очень быстро. Видимо, потому спешило солнце, что огромный путь — все небо — надо было ему пробежать за каких-нибудь двенадцать часов: на закат оставались считанные минуты. А может, и потому, что такая нестерпимая красота не могла продолжаться долго.

Легчайшие облака разметались по небу, блеклому, нежному, розовеющему у горизонта и синему к зениту. Облака были перистые, самые красивые и ласковые — встреча с ними в небе не сулит неприятностей. Они висели совсем неподвижно. Словно чья-то щедрая рука метнула их из-за горизонта, и они разлетелись веером — тесно у земли, все свободней, воздушней к небу.

Гринчик поднялся, широко раскинул руки, словно мир хотел обнять.