— Я по лицу твоему вижу, — тихо произнес он, когда мы пересекли старое кладбище и вышли на ту его часть, где газонокосилки, а не овцы отвечали за пристойный вид могильных плит.

— Мы разводимся, — сказала я.

Молча мы присели на белую мраморную скамью, которую пожертвовало семейство, потерявшее трех своих членов в автокатастрофе.

Я заплакала.

— Я всегда удивлялся, как много жизни здесь, на кладбище, — сказал отец. — Цветы и трава растут лучше, чем где бы то ни было.

Я склонила голову ему на плечо. Открыв новый уровень близости с Джейком, я знала, что буду тосковать по нему. Отец чуть-чуть повернулся: ему явно было не по себе. И я села прямо.

— Ты видела мать? — спросил он.

— Я бы не вынесла. Я позвонила из автомата, и она сообщила мне, где ты.

— Ты вернешься домой?

— Я хотела бы быть рядом с тобой, — ответила я, — но мне кажется, девочкам нужно…

— Конечно, — сказал он. — Конечно.

Я видела, что его мысли текут именно так, как и надеялась. В памяти всплыли часы со стеклянной задней крышкой, что стояли у него на комоде; ребенком я зачарованно следила, как латунные шестеренки крутятся за четырьмя скошенными гранями.

— У мистера Форреста есть друг, агент по недвижимости, — произнес он. — Ведется новая застройка рядом с тем районом, о котором мы с твоей матерью когда-то думали. Неплохие двухэтажные домики, никаких тебе полуэтажей.

— Но…

— Это будет моим подарком.

Он погладил меня по руке.

Я встала и расправила юбку. Переезд из Висконсина был долгим и жарким. Я виновато смотрела на спину отца, который шел к церковному кладбищу и своим внучкам. Мне не хотелось быть такой же, как мать. Не хотелось зависеть от него.

Не помню, когда Хеймиш наконец проснулся. Пока он спал, я смотрела в темноту, на лимерикские атомные башни и думала об отце.

Ночью, каждый раз в разное время, огни в Лимерике начинали мерцать то зеленым, то красным — один цвет откликался на зов другого. Мы с Натали всегда воображали, что это сигнал бедствия, словно обитатели реактора пленены в его расплавленной сердцевине и под покровом темноты общаются неизвестно с кем вовне.

Когда Хеймиш потянулся ко мне, я почти все забыла: как и почему очутилась там, где очутилась.

— Я верил, что у меня где-то в мире есть сестра-близнец, — прошептал он.

Я тупо уставилась на него, но тяжесть его ладони на моем бедре рывком вернула меня в реальность.

— Это не было бредом, — произнес он. — Я серьезно.

Я медленно поцеловала Хеймиша, словно те детские мечты были истиной, — что нас усыновили, что мы упали с неба, что наши родители на самом деле не наши родители, а голографические проекции, доказательство существования другого мира, в который можно сбежать.

Огни то вспыхивали, то гасли вдалеке, и Хеймиш навалился на меня. Я чувствовала его вес, его дыхание, его упругость. Он потянулся на мою сторону водительского сиденья и дергал за ручку, пока оно не опустилось. Мы молчали. Мы боролись с неудобством рычага переключения передач и руля, но упорство наше было обоюдным и совершенным. Я знала, что мне не покинуть вершины холма, пока мы с Хеймишем оба не будем удовлетворены, каждый в своей пустоте. То был секс решимости и воли, секс подъема на гору, и напряжения, и вычеркивания цели из списка, составленного всего пару мгновений назад. Страсть проистекала из недостатка воздуха и времени и явной недозволенности.

Когда мы достигли места, в которое оба стремились — два лихорадочных пациента в погоне за зудом, — я наполовину провалилась в заднее сиденье, и голова моя торчала почти под прямым углом. Хеймиш опирался на руки, чтобы снять с меня часть своего веса, и смотрел вперед. Я видела лишь теплую влажную границу между нашими животами, в то время как голова его подпрыгивала к крыше машины. Я закрыла глаза и встретила удары его бедер. Мне не хотелось выходить ни из машины, ни из мгновения. Я отправлюсь в погоню за зверем, который хотел убить мою мать с тех пор, как я была совсем ребенком. Я поняла, что до сего дня это было невинным побуждением, которое я несла внутри подобно селезенке, необязательным, но неизменно присутствующим, в некотором роде частью целого.

Между ключицей и левым бицепсом Хеймиша располагалась татуировка, которой я прежде не замечала. Я считала татуировки редкостной глупостью — наподобие заказа «перевернутого» фрапуччино,[23] — которую люди, лишенные руководства, объявили индивидуальностью. Я глядела на нее, и в моем животе вздымалась волна тошноты и веселья. Татуировка была круглая, «восточного» вида, такие делают в пригородных магазинных галереях — эту, несомненно, выбили в «Салоне Теда» рядом с кузовным цехом. В блекло-синем пятне можно было разобрать хвост дракона и, проследив за ним, быстро обнаружить голову, кусающую данный хвост.

— Господи, Хелл, — выдохнул рядом Хеймиш. — Черт.

— Спасибо, Хеймиш, — сказала я.

— Всегда, блин, пожалуйста.

— Мне надо домой.

Хеймиш пошевелился, чтобы взглянуть на часы, и сел. Только тогда я подумала о Натали. Я представила ее с подрядчиком из Даунингтауна. Вспомнила, как она цитировала стихотворение Эмили Дикинсон, когда мы были девочками: «Коль к Смерти я не смогла прийти, та любезно явилась в карете…» Она стояла на своих ненавистных пуантах и делала оборот в конце каждой строчки, пока, с кружащейся головой, чуть пьяная от бренди, которое мы стащили у ее матери, не упала в мои объятия к себе на постель.

— Смерть? — осведомилась она, глядя на меня.

— Приятно познакомиться, сестра, — откликнулась я мелодичным баритоном.