своими товарищами «Шапошников»-гренадер. Поодаль он заметил вражеского офицера в блестящих эполетах.

— Братцы! Вон видите золотого-то молодца на прекрасной лошади? К нему! Вы с шапошниками управляйтесь, а я с ним!

«Мы таки добрались до молодца, — рассказывал впоследствии сам Махотин, — кругом него рослые ребята дрались с нашими насмерть. Я со своими пробился, когда он повернул свою лошадь и уезжал из свалки. Мне хотелось взять его живьем. Я подлетел к нему сзади и во всю мочь ударил штыком его лошадь. Она бросилась вбок и стала на дыбки. Вмиг я попотчевал ее и еще. Она грянулась на землю с седоком. Товарищи мои, усердно укладывая французов, берегли меня. Схватив молодца за воротник, я сорвал с плеча его эполет и бросил, и опять за него, а он эфесом своей сабли огрел меня довольно порядочно в грудь. Видя, что он добром не сдается, и чувствуя боль в груди, дал я ему леща всею правою, да такого, что он упал на спину. Вырвав из рук его саблю и отбросив, стал я честно, по-русски поднимать его за воротник и получил удар в левое плечо. Мигом оглядываюсь и вижу, что этот подарок саблею дал мне французский офицер, сидевший на лошади, и готов еще меня наградить. Я толкнул первого так, что он упал, и обратился на нового, отскочил на шаг, хватил его штыком. Офицер, как сноп, слетел на землю. Покуда я с этим бешеным управился, первый-то мой знакомец улетел на чужой лошади и был уже на полвыстрела. Жалко было, да нечего делать. Я пустил пулю ему в провожатые, поднял эполет, сунул в сухарный мешок и начал опять работать».

После Махотин с эполетом предстал перед Суворовым в Гларисе. Плененный в Муттенском сражении генерал Лекурб показал, что эполет этот был на плече Массена. За отличную храбрость произведен был Махотин в подпоручики и переведен в егерский полк.

Покинув Муттенское ущелье, французы пытались остановиться у моста через реку Муотту, но вновь были опрокинуты, оставили два орудия, которые русские немедля обратили против неприятеля. Только быстроконные донцы могли угнаться за французами. Целые толпы сдавались в плен. Поражение было столь сокрушительным, что Массена остановился лишь позади Швица. Потери его армии исчислялись в четыре тысячи. Изголодавшиеся русские нашли в ранцах убитых французов вдоволь хлеба и полубелых сухарей, сыр, водку и вино в маленьких плоских штофиках. Неподалеку от Швица казаки обнаружили в лесу брошенные маркитантские запасы. Ночь прошла спокойно: неприятель смирно стоял за Швицем, а русские впервые за много дней разговелись горячим, наварив похлебки в водоносных фляжках.

Впоследствии Массена говорил, что отдал бы все свои победы за один швейцарский поход Суворова.

В Гларисе русских ожидал отдых: солдатам роздано было по фунту сыра и пшеничных сухарей. Пока арьергард Розенберга два с лишним дня тянулся через гору Брагель, уже заваленную снегом, остальное войско собиралось с силами для нового похода.

— К ружью! — крикнул часовой Ребиндерова полка, и вмиг вскочили и вытянулись усачи, закаленные в боях.

— Не надо, не надо… — махал рукой их седой шеф полка, старик, шедший в ботфортах, у которых не было подошв и которые вместо того обернуты были полами, отрезанными от генеральского сюртука. — Здорово, братцы!

Солдаты дружно приветствовали любимого генерала.

— Ели ли сыр? Давали ли вам сухариков?

— Ели, ели! Покорнейше благодарим!

— Знаю, что мало после такого длинного голода. Но потерпите. Бог поможет, будем сыты. Прогоним остальных французов, и в Швабию! Поправьте ружья! Привяжите покрепче штыки!

— Слушаем! Рады стараться! — неслось в ответ.

Ребиндер подошел к обвешанному медалями старому Михайло Огневу.

— А, здравствуй, Михайло Михалыч! Ну, братец, почини ужо мне ботфорты чем-нибудь.

— Слушаю, ваше превосходительство! У меня есть кожа, — отвечал с улыбкой солдат. — Вот в эту ночную схватку снял ее с француза. Даром что сырая, да я сделаю ее годною.

— Как с француза? — изумился Ребиндер. — С него кожу?

— Да, ваше превосходительство! Я снял с него кожу, только она была на нем коровья. Верно, он с товарищами съел корову, а кожу-то прорезал в середине и через голову надел себе на плечи от дождя. Хитер был!.. Скидавайте ботфорты. Вон, до крови продрали родительские свои подошвы!

— Спасибо тебе, Миша! — с чувством сказал Ребиндер. — Все вы, весь полк любите меня. И в горах здешних то то, то другое ко мне присылали, то картофельку, то свеколки, и за это вам мое отеческое спасибо!

— А что отец наш? Как он? Здоров ли? — спросил у генерала Огнев.

— Крепко озабочен батюшка наш Александр Васильевич Тугутовыми кознями, — отвечал Ребиндер.

В самом деле, по прибытии в Гларис Суворов понял, что пропала последняя надежда на помощь и содействие австрийцев. Генерал Линкен безо всякой на то причины покинул долину реки Линта и отступил в Граубинден. Приходилось думать теперь не о том, как поправить дела союзников в Швейцарии, а о том, как спасти честь и славу России, как сохранить от поражения и истребления остававшиеся войска. В Гларисе фельдмаршал собрал военный совет. Состояние армии было ужасным: люди окончательно обносились, оголодали, не имели патронов и артиллерийских зарядов. Учитывая все это, командующий отказался от прежнего плана пробиваться навстречу австрийцам и порешил выводить войска кружным, безопасным, но нелегким путем через Шванден, Эльм, Рингенкопф, Панике в долину Рейна.

Армия двинулась в путь ночью на 24 сентября. Первым шел Милорадович, потом войска Розенберга и Дерфельдена, в арьергарде находился Багратион. У реки Зернфта пять тысяч французов перешли в наступление. Багратион тотчас же остановил свой двухтысячный отряд и перестроил его. Неприятель открыл орудийный огонь; у русских пушек не было, и они действовали больше штыком. Необходимость сберегать последние патроны только увеличивала стойкость и упорство русских. Сохраняя полный порядок, арьергард отошел к вечеру за деревню Матт. Всю ночь русские бодрствовали под дождем и снегом, ожидая преследования.

После полуночи 25 сентября 1799 года войска снова тронулись в путь через перевал Панике, где снежный покров достигал полуметровой глубины. Вверх на высокий хребет извивалась тропинка, допускавшая движение только в одиночку. С вершины, куда ни глянешь, простирались в виде огромной снежной пустыни Граубинден и Тироль. Густой туман обнимал бредущих солдат, дождь и снег сыпьмя сыпали, а сильный ветер валил с ног. Ночь на 26-е, проведенная большей частью войск на перевале Панике, была особенно страшной. Каждый ютился как мог, отыскивая себе убежище от ветра и стужи.

Спуск с Панике после морозной ночи сделался еще труднее подъема. Ветер сдул весь снег в лощины, обнажив на скалах тонкий слой льда. Десятки солдат, скользя, падали в пропасти и погибали. В лощинах приходилось идти через реки по колено в ледяной воде. Солдатские колпаки, шляпы, букли не защищали головы и уши от горного ветра, мороза и метели. Ни крошки пищи уже не имелось. Когда по выходе из ущелья солдаты авангарда увидели двух быков, то вмиг бросились на них, распластали и раскрошили, развели огонь. Каждый, начиная с фельдмаршала, жарил сам свой кусочек мяса на палочке или шпаге.

Суворов, здоровье которого пошатнулось еще в Италии, старался, сколько мог, ничем не выказывать своей слабости. Долгое время он терпеливо сносил вьюгу, стужу, ветер, дождь, голод, изнемогая от слабости, шутил с солдатами:

— Чудо-богатыри! Витязи русские! Перемахните эту гору — близко! Недалеко!

Но к концу похода и он сдал, изменился в лице, исхудал. При переходе через Панике два дюжих казака держали его самого и вели его лошадь. По временам фельдмаршал хотел вырваться, повторяя:

— Пустите меня, пустите! Я сам пойду!

Однако усердные охранители молча продолжали свое дело, а иногда с хладнокровием отвечали: