страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам… Но Петру Великому изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимый от сильного властелина… А императору Павлу Петровичу изменил кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии, или, что все равно, правитель ее, министр Тугут с его гофкригсратом! Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство русских, столько крови своей проливших за спасение Австрии.

Суворов оглядел своих генералов:

— Помощи теперь нам ожидать не от кого. Одна надежа на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды, величайшие в мире: мы на краю пропасти!..

Он умолк, снова прикрыл глаза и воскликнул:

— Но мы русские! Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца! — С этим последним возгласом старый фельдмаршал стал на колени.

«Мы, сказать прямо, остолбенели, — вспоминал Багратион, — и все невольно двинулись поднять старца героя… Но Константин Павлович первым быстро поднял его, обнимал, целовал его плеча и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты! У меня происходило необычайное, никогда не бывавшее волнение в крови. Меня трясла от темени до ножных ногтей какая-то могучая сила. Я был в незнакомом мне положении, в состоянии восторженном, в таком, что, если бы явилась тьма-тьмущая врагов или тартар с подземными духами предстал предо мною, — я готов бы был с ними сразиться… То же было и со всеми тут находившимися. Все мы будто невольно обратили глаза свои на Вилима Христофоровича Дерфельдена, и наш взгляд ясно ему сказал: говори же ты, благороднейший, храбрый старец, говори за всех нас!»

И старший после Суворова Дерфельден начал:

— Отец наш Александр Васильевич! Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит. Но ведь и ты знаешь нас, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех! Что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станут перед нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, — мы будем победителями и того и другого. Все перенесем и не посрамим русского оружия! А если падем, то умрем со славою!.. Веди нас куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! Мы русские!

— Клянемся в том пред всесильным Богом! — воскликнули все вдруг.

Суворов слушал речь Дерфельдена с закрытыми глазами, поникнув головою, а после слова «клянемся» поднял ее и, открыв заблестевшие глаза, начал отрывисто говорить:

— Надеюсь! Рад!.. Помилуй Бог, мы русские! Благодарю, спасибо! Разобьем врага! И победа над ним и победа над коварством будет! Победа!

Он подошел к столу, на котором разложена была карта Швейцарии, и стал указывать по ней:

— Тут, здесь и здесь французы. Мы их разобьем и пойдем из Швица на Гларис. Пишите! Ауфенберг с бригадою австрийцев идет сегодня по дороге к Гларису. На пути выгоняет врага из ущелья гор при озере Кленталь, если сможет, занимает Гларис. Дерется храбро, отступа для него нет, бьет врага по-русски! Князь Петр со своими выступает завтра, дает пособие Ауфенбергу, заменяет его и гонит врага за Гларис. Пункт в Гларисе! За князем Багратионом идет Вилим Христофорович — и я с ним. Корпус Розенберга остается здесь. К нему в помощь полк Фёрстера. Неприятель будет атаковать? Разбить его! Непременно разбить и гнать до Швица — не далее! Все вьюки, все тягости Розенберг отправит за нами под прикрытием. А затем и корпус пойдет. Тяжко раненных везти не на чем: собрать всех, оставить здесь с пропитанием. При них нужная прислуга и лекаря. Оставить и офицера, знающего по-французски. Он смотрит за ранеными, как отец за детьми. Дать ему денег на первое содержание. Позовите Фукса. — Фукс явился. — Написать Массена о том, что наши тяжко раненные остаются и поручаются по человечеству покровительству французского правительства. Михайло, — обратился Суворов к Милорадовичу, — ты впереди, лицом к врагу! Максим, — сказал он Ребиндеру, — тебе слава… Все, все вы русские! Не давать врагу верха! Бить и гнать его по- прежнему! С Богом! Идите и делайте все во славу России!

«Мы вышли от Александра Васильевича, — вспоминал далее Багратион, — с восторженным чувством, с самоотвержением, с силою воли и духа: победить или умереть, но умереть со славою — закрыть знамена наших полков телами нашими. И сделали по совести, по духу, как русские… Сделали все, что только было в нашей высшей силе: враг был повсюду бит, и путь наш чрез непроходимые до того, высочайшие, снегом покрытые горы нами пройден. Мы прошли их, не имея и вполовину насущного хлеба, не видев ни жилья, ни народа, и все преодолели, и победили природу и врага, поддержанного коварством союзного кабинета, искренним другом нам называвшегося. Мы перенесли и холод-чичер, и голод. У нас до местечка Кур не было ни прута лесу, не только для обогревания в это дождливое осеннее время, но даже и для того, чтобы согреть чайник. Грязь со снегом была нашей постелью, а покровом — небо, сыпавшее на нас снег и дождь. Гром, раздававшийся над нашими головами и гремевший внизу, под нашими ногами, был вестником нашей славы, нашего самоотвержения. Так мы шли, почти босые, чрез высочайшие скалистые горы без дорог, без тропинок, между ужасных водопадов, чрез быстротоки, переходя их по колено и выше в воде. И одна лишь сила воли русского человека с любовию к отечеству и Александру Васильевичу могла перенести всю эту пагубную пропасть…»

Как было назначено по диспозиции, Ауфенберг выступил 18 сентября, сбил с горы Брагель неприятельские посты и спустился в долину Кленталь. Наутро бригада Молитора атаковала австрийцев, потеснила их, а затем французы предложили Ауфенбергу положить оружие. Не надеясь на скорую помощь русских, австрийский генерал вступил было в переговоры, однако, извещенный о приближении авангарда Багратиона, прервал их и начал притворное отступление. Молитор сгоряча пустился за ним, считая, что победа уже достигнута. Появившийся внезапно на его левом фланге отряд Багратиона ударил в штыки. Французы подались назад, русские их преследовали.

Молитор отступил к восточной оконечности озера Кленталь, усилив свою бригаду подходившими от Глариса подкреплениями. Позиция его была почти неприступной: с одной стороны непроходимые горы, с другой озеро и топь, в середине узкая дорога, где могли пройти рядом лишь два человека. Перед выходом из теснины французы расположились за каменной оградой кирки.

Шедший в голове австрийский батальон встречен был залпом. Несколько атак захлебнулось: слишком плотен был огонь французов. Багратион дал отдых измученным войскам. При малейшем шорохе французы стреляли. Русские были голодны, очень голодны: у многих по нескольку дней и сухаря не было во рту. За небесное благодеяние, за милость Божию всякий почитал несколько добытых картофелин.

Князь Багратион, страдавший от раны в бедро левой ноги, сидел, прислонясь к скале, и, ожидая чего-то, говорил расположившимся рядом солдатам:

— Подождите, только немножко подождите! Скажу: «Вперед!» — и дружно ударим. Пардону нет!

— Слушаем, ваше сиятельство! Как бы поскорее! — отвечали продрогшие солдаты.

В темноте послышался голос:

— Где князь Петр? Где Петр?

Появился Суворов, измокший, дрожавший в жиденьком своем плаще. Багратион встретил его и, почти насильно ведя к скале, шептал:

— Ради Бога, говорите тише, ваша светлость!

Вдруг рой французских пуль и картечь пронеслись над озером. Суворов сердился:

— Князь Петр! Я хочу, непременно хочу назавтра ночевать в Гларисе!

— Мы будем там! — успокаивал фельдмаршала Багратион. — Недавно послал я с батальоном гренадер Ломоносова с верным проводником влево на полугорье, а на самый гребень подполковника Егора Цукато. Головою ручаюсь, ваша светлость, вы будете ночевать в Гларисе.

— Спасибо, князь Петр! Спасибо! Хорошо! Помилуй Бог, хорошо! — отрывисто говорил Суворов,