привидениям, на трупы своих товарищей. Случалось, они жарили и пожирали себе подобных или грызли в беспамятстве собственные руки. В пути от холода и скорого бега они падали кучами друг на друга и уже не подымались. Многие, с обнаженными ногами, на которых были признаки антонова огня, брели в совершенном бесчувствии, а некоторые лишились даже языка и дара речи. Одно слово: «Казак!» – заставляло целые колонны убыстрять свой бег. И вправду, одиночные казаки, бывало, забирали по нескольку сот пленных...

Морозная долгая ночь незаметно становилась стылым утром, по и мутное солнце, светившее со стороны Москвы, казалось, тоже источало адский холод. Тишина сковала дорогу, где вокруг тлеющих костров дремали кучками французы, положив себе в изголовье тела почивших уже навсегда товарищей. Тихо было и в лесу, подступавшем к самому тракту – только изредка трещала, ломаясь от тяжести снега, ветка да, всхохатывая, щекотала где-то совсем близко невидимая сорока.

Но вот молодецкий посвист разнесся над лесом, и вмиг сотни две крестьян – с рогатинами, вилами и топорами, а кое-кто и с ружьями – высыпало к дороге. Лишь двое очнувшихся пальнули из пистолетов, прочие же, кто как мог, сиплыми голосами дружно запросили: «Пардон!»

Предводитель лесного воинства, высокий сутулый старик, в кирасе поверх тулупа и с саблей, украшенной наполеоновским гвардейским темляком, прошел вдоль строя пленных, вглядываясь в лицо каждому, словно желая увидеть знакомца. Затем он махнул рукавицей, и мужики погнали французов по тракту назад.

– Да чего с ими возжаться! – недобро блеснул белозубой улыбкой парень. – Передушить бы, озорников, да сызнова в засаду. Так мы, бывало, всегда делали в отряде у его благородия капитана Фигнера...

– То у Фигнера, а то у нас, – назидательно возразил ему дед в драном лисьем треухе. – Коршун насчет этого строг!..

– Строг, строг!.. – пробормотал парень, у которого французы застрелили защищавшего свое имущество отца, но покорно поплелся в толпе крестьян.

Между тем вожак одними ведомыми ему тропами повел свой отряд с живой добычей через густой ельник. Только изредка раздавалось: «Шевелись, ирод!» или: «Дай ему, чтобы шагал веселей, чертоплешину!»

Начал падать снег; он сперва порошил, потом пошел хлопьями, а там и застил все. Но старик в кирасе и вслепую уверенно вел отряд.

Через час с небольшим лес поредел, расступился; постепенно ослабел снегопад. Начали попадаться казачьи разъезды. Офицер указал, куда следует вести французов. Наконец выбрались на дорогу, по которой сплошным потоком двигалась русская пехота, белая от снега. От колонны к колонне прозвучала команда:

– Раздайсь!..

Нешибко кативший в окружении всадников возок остановился у крестьянского войска. В окошке показалось толстое лицо фельдмаршала, который делал знак адъютантам пособить ему выйти, чтобы поприветствовать лесных героев. Но едва Кутузов сделал несколько шагов, как в крайнем изумлении воскликнул:

– Верить ли глазу моему?! Чижик? И где? Не в Горошках у Дишканца, а в смоленских лесах?..

– Да, батюшка, Михайла Ларионович! – твердо отвечал предводитель, опираясь на саблю. – Только Чижик стал Коршуном. Чтобы порасклевать иноплеменную падаль!..

– Ты что же, выходит, не послушался меня, старика? – с мягким укором продолжал главнокомандующий.

– Нет, отец родной! – возразил Сергей Семенов и бережно вытащил из-за пазухи свернутую чистую тряпицу. – Вот и письмо ваше – берегу пуще всего на свете. Да не мог я не завернуть по дороге в родные края! А тут, в лесах, и нашел своих земляков. – Он приблизился к Кутузову и доверительно сказал: – Охота еще встретить мне старого друга. Саксонца-кирасира, что отсек мои когти!..

– Эх, брат Семенов! Не встретишь ты своего кирасира, – приобнял ветерана светлейший князь. – Верно, давно уж он сложил голову. Да и чье крестьянское поле не засеяно теперь французскими костьми!.. Шнейдерс, – повелел Кутузов своему дежурному полковнику, – распорядись отправить пленных. Да накорми наших славных воинов-поселян. А ты, брат Сергей Семенов, поедешь со мной. Я, чай, по тебе соскучился. Скоро привал. Надо поговорить по душам...

До поздней ночи без угомону два старика воевали то с турками, то с поляками и, конечно, с французами. И не уснули до той поры, покуда всех в лоск не уложили.

Во время преследования Наполеона Кутузов тонким образом расспрашивал своих штабных офицеров о городе Красном – как в рассуждении его местоположения, так и по другим, никому не ведомым обстоятельствам. Своим маршем главная русская армия вышла во фланг неприятелю, тогда как Бонапарт полагал, что она тянется за своим авангардом. Общее положение к тому времени настолько переменилось в пользу русских, что Наполеону оставалось помышлять только о спасении остатков своих войск и собственной персоны поспешным бегством.

На северо-западе корпус Витгенштейна потеснил маршалов Виктора и Сен-Сира и овладел Витебском; на западе адмирал Чичагов с частью Молдавской армии оторвался от стороживших его австрийцев и саксонцев и пошел на Минск. Но, пожалуй, самым важным было известие, что Наполеон с гвардией начал марш из Смоленска на Красный.

Трехдневный бой у Красного завершился полным разгромом неприятеля. Трофеями сражений 4, 5 и 6 ноября были 26 тысяч пленных, в том числе шесть генералов, 116 пушек и обоз. Убитых никто не считал. Корпуса Даву и Нея перестали существовать. Впрочем, это уже был не бой, а избиение. Только старая гвардия, обеспечившая отход остаткам наполеоновского воинства, сохраняла боеспособность. Тем ужаснее выглядели орды, составлявшие некогда грозные корпуса Даву и Нея.

После поражения Наполеон прискакал в сумерки с небольшой свитой в Ляды, где гвардия, тотчас встав под ружье, пробыла так до полуночи. Но он был столь напуган русскими, что вместе с маршалом Даву, не останавливаясь в Лядах, ретировался к Дубровне, бросив на произвол судьбы остатки корпуса Нея.

Вышедший последним из Смоленска, Ней присоединил к своему корпусу все гарнизоны и разрозненные войска и с 30-тысячной массой солдат при 150 орудиях попал в огненный мешок, уготованный ему Милорадовичем. Русские батареи, стоявшие по обе стороны столбовой дороги, били в упор по толпам французов, половина которых была без оружия, и прекратили огонь задолго до сумерек. Генерал-лейтенант Ермолов принял капитуляцию шести тысяч солдат; сам маршал Ней с несколькими сотнями счастливчиков ползком перебрался через полузамерзший Днепр и бесславно явился в Оршу.

Кутузов за победные действия под Красным и во всей Смоленской губернии был удостоен титула Смоленского. Милорадовичу были пожалованы знаки ордена Святого Георгия 2-го класса; Платов – возведен в графское достоинство.

Когда на третий день сражения Кутузову стало известно о множестве захваченных пленных, пушек и обозов и, наконец, фургона Даву, где нашли и его маршальский жезл, престарелый полководец пришел в восторг. Это был единственный случай, когда близкие видели его пустившимся в галоп на своем белом мекленбургском коне. Он подъехал к выстроенным по случаю победы гвардейским полкам и вскричал: «Ура!», которое повторилось мощным эхом. Поздравив отборное войско с победой, фельдмаршал сказал:

– Дети! Знаете ли, сколько взято орудий? Сто шестнадцать! – И, указывая на французские орлы, присовокупил: – Как их, бедняжек, жаль! Вон, они и головки повесили. Ведь им холодно и голодно...

Приняв от войска поздравления, Кутузов был встречен начальником гвардейского корпуса Лавровым, который просил князя на чашку чаю в расположение Преображенского полка. Полководец сошел с лошади, сел на походный стул и, рассматривая знамена, привешенные к французским орлам, прочитал вслух:

– Ульм... Аустерлиц...

Тут он оглядел плотную толпу в красных воротниках, собравшуюся вокруг, и добавил, указывая на надпись «Аустерлиц»:

– Вот имя, которого я терпеть не могу. Но, впрочем, умываю в этом руки. Я этого сражения никогда не хотел...