перенести.

А они сейчас усиленно думают.

С одной стороны день Жёлтой горной Коровы более-менее нормальный, с днем Красной железной Собаки не сравнить.

Как уверяют жрецы храма, в этот день на ура проходит всё, что связано с подношением даров или жертвоприношением Сестре-Хозяйке и Медбрату, не говоря уж про Жёлтую Корову. Но с другой стороны в этот день нечего и надеяться на возврат долгов и новую должность. Но опять же волосы стричь в такой день — к несомненному счастью.

Так что на месте родственников усопшего я бы ещё сто раз подумала, хороший выбран день для суда или нет.

А ещё Янтарный прислал записку, в которой сообщил, что вечером можно прогуляться в архив.

Я показала её Рассвету. Он обрадовался, побежал чинить перья и запасаться чернилами, а я пошла переодеваться. Это ведь Рассвет идет в архив, а я к Янтарному на свидание.

Янтарный пришел в Час Ежа.

Не заходя в представительство, посвистел под моим окном, я крикнула Рассвета, Рассвет подхватил папку с чистыми листами и мы втроем пошли на Гору.

Архив занимал несколько комнат замка.

Он был небольшой, с архивами Ракушки не сравнить. В комнатах на длинных полках лежали кипы бумаг, прошитые шнурами и скреплённые сургучными печатями книги, где были записаны и рождения, и похороны, и свадьбы. Были тщательно собраны и рассортированы по коробкам письма на Гору и с Горы. На отдельных полках лежали реестры и ведомости.

При архиве сидел старичок хранитель, следивший, чтобы всё это не отсырело, чтобы мыши особо не шалили и всякие мелкие твари, питающие непонятное пристрастие к бумаге, не погрызли и так невеликую историю Отстойника.

За горсть монет старичок был готов подпустить Рассвета к изучению бумаг. А кто его осудит?

А чтобы успокоить свою совесть, он поставил условием пропуска Рассвета в архивные комнаты то, что он, хранитель, будет сидеть рядом и бдеть.

У Янтарного же были свои планы насчёт того, как мы проведем эти часы, пока Рассвет при неровном свете свечи будет портить глаза, пытаясь разобраться в загогулистых почерках и спиной чувствовать зоркий взгляд старичка. Янтарный взял ключи от жилой каморки хранителя.

Оригинальностью эти планы, конечно, не отличались, но время в процессе дружбы организмами, и правда, протекало незаметно.

И довольно приятно. Хотя особыми удобствами жилье хранителя похвастаться не могло. Диванчик в его гостиной был деревянный, без всякой подстилки. Поэтому Янтарный находился снизу, раз он это всё затеял.

Я же решила совместить относительно приятное с как будто бы полезным и попыталась заставить Янтарного поработать языком после того, как он дал нагрузку другим своим органам.

Я спросила:

— А почему так получилось, что твоя бабушка из Смелых? Я думала, их всех уничтожили.

— В горах нельзя всех уничтожить, — хмыкнул Янтарный, расслабленный, подобревший и просто необычно разговорчивый. — Даже здесь, в долине, в этом замке их не могли взять штурмом.

— А как взяли?

— На измор. Когда есть стало нечего, они съели всё, что хоть отдаленно годилось в пищу. А потом умерли. Мужчины первые, женщины держались дольше. Выносливее, наверное. Кого-то из них смогли выходить, когда Сильные вошли сюда. И кто-то из этих выживших решил жить дальше.

— А чистокровные Смелые остались?

— В Чреве Мира — практически нет. Бабушка в детстве рассказывала нам сказки и разные истории про ту войну и всегда говорила, что по преданиям, когда пала Гора, Смелые, те, кто жил в других укреплениях, ушли через хребты из Чрева Мира навсегда.

— Янтарный, а правду говорят, что там, за горами, — ткнула я ему за спину, в сторону востока, — живут люди без хвостов?

— Правда, — подтвердил Янтарный. — Я сам видел. Ходили мы как-то тем путём.

— Ну и как они, похожи на людей? — спросила я с жгучим любопытством.

— Не-а, они страшные и неуклюжие. И некрасивые. Человек без хвоста — это зверь! — убежденно ответил Янтарный.

— А вот почему ты себе жену из пансионата не взял? — невинно поинтересовалась я.

— А за вас больше должностей и земель не дают, — невозмутимо отозвался Янтарный. — Верховным сейчас не до этого. Какой же резон?

— Ну а здесь, дома, почему не женился?

— Что я, дурак? — хмыкнул Янтарный.

— Логично, — фыркнула я.

— Почему ты так говорить любишь? — вдруг ни с того, ни с сего, возмутился Янтарный. — Вроде так хорошо и ты тут всё своей философией портишь!

Пока я пыталась сообразить, что он имеет в виду, и о какой философии идет речь, и разве это я говорю, скорее наоборот, молчу и слушаю, а вот если бы я говорила, смог бы он вставить хоть словечко? — Янтарный снова перешел к действиям вместо слов. Запечатал мне рот поцелуем, чтобы помалкивала. Губы у него были солоноватые, а на правой ладони чувствовались мозоли, когда он гладил меня по спине и не только по спине. Полузакрыв глаза, я лениво думала, что надо бы завтра компот сварить, а то скучно как-то жить без компота.

И все было нормально, даже хорошо, только упрямо ныла в сердце какая-то иголочка. Тихо-тихо так, почти не слышно…

Интересно, не займи Янтарный каморку хранителя, удалось бы Рассвету поработать там так долго?

Домой мы с Рассветом вернулись поздно, в час Барсука. Он был очень доволен результатами работы в архиве, но отмалчивался, не желая раскрывать того, что узнал.

Лишь сказал:

— Когда люди долго живут в таких местах, как Отстойник, они все неизбежно становятся родственниками.

Ну, это-то я и без него знала.

Мне другое было обидно: Рассвет мог безбоязненно ходить по Отстойнику ночью. Собаки его знали, и ни одна тварь по дороге нас не укусила, на забор не загнала, а ведь встретили не меньше десятка.

А Ряха…

А Ряха меня бессовестно мучил. На своей полянке. Он стоял передо мной практически голый, в одних трусах и требовал:

— Видишь разделение?!

Ни шиша я не видела, хотя и честно старалась.

— Да ты что, слепая что ли? — выходил из себя Ряха. — Ну вот же оно идёт, поняла?

Это был один из пунктиков его подготовки, на котором он явно свихнулся: оказывается, когда мышцы просто бугрятся шарами под кожей, — еще не совсем шик.

Самый шик наступает тогда, когда каждую отдельную мышцу можно без труда различить и между соседними явственно проступает ложбинка-впадинка-бороздка. Вот это было мощно.

Ряха тыкал пальцем в свое могучее бедро, показывая это самое разделение, которого он так