возможность?

— Я ничего не забываю. Зогак не в счет, пока я жив, он на массагетов не пойдет. Конечно, не из-за братских чувств, а из страха потерять трон. В случае войны, пусть не вся, но большая часть его армии перейдет ко мне.

— Но я не рискую этим, славный Рустам.

— Да, ты не Зогак, и страх перед аланами...

— Напрасно ты пытаешься уязвить меня аланами,— гневно перебила Амага.— Савроматы уважают своих новых соплеменников, широко раздвинувших своими мечами пределы наших владений. И разве их гнев на массагетов — не правый гнев? Отец твоей Томирис изгнал аланов. Томирис убила мою предшественницу и покровительницу изгнанников царицу Ларкиан. И никто другой, как ты, Рустам, муж ненавистной им царицы массагетов, убил свято чтимого вождя и прямого потомка родона чальника аланов Батразда! Признаюсь, только окружив свой стан дружинами аорсов и сираков, я обеспечила свою безопасность. И мне ли, их царице, удерживать аланов, когда само небов лице Кира дает возможность утолить их ненасытную жажду мести? Если бы даже хотела, несмогла бы, а я не хочу. Если мужчины-цари грызутся между собой, то что говорить о соседках — царицах, нам тесно вдвоем с Томирис!

— А не думаешь ли ты, царица, что тебе будет гораздо спокойнее, если между Киром и тобой будут стоять сильные массагеты и своей грудью защищать тебя от персидского нашествия?

— Киру до меня далеко, а попробует сунуться, узнает силу савроматских мечей!

— Потому далеко, что на пути массагеты. Поможешь победить массагетов, получишь приятное соседство и останешься один на один с Киром. Если он, еще не завоевав, раздает твои владения, то, оказавшись рядом, немедля пойдет на савроматов, и тогда не помогут тебе острые мечи — неприступный Вавилон пал к его ногам, как перезревшиий гнилой плод.

— Что же, прикажешь помогать твоей рыжеволосой Томирис? — возмутилась Амага.

— Нет, такой жертвы я от тебя не прошу,— улыбнулся Рустам.— Направь гнев аланов на закат.

— На сколотов?

Рустам, в противоположность Арпаку, был чужд сентиментальных воспоминаний о родственных связях саков. Он сколотов-скифов, как и аланов, считал отрезанным ломтем.

— Зачем тебе, царица, надевать эллинское платье, побывавшее во многих руках? За Танаисом <Танаис - Дон> лежат распухшие от богатства города эллинов, где шьются эти платья и делают много других очень красивых вещей.

'Заметил все-таки!'— радостно вспыхнула Амага и подхватила:

— Которые ослепят глаза савроматов на кочевья массагетов?

— Твоя мудрость равна твоей красоте, царица!

На соколиной охоте, устроенной для Рустама, Амага была очень возбуждена. Она нервно смеялась без всякой причины. Горячила коня, то пуская его вскачь, то заставляя плясать на месте. Преувеличенно восторгалась каждым метким ударом сокола, бившего фазана на лету.

Подъехавшему Рустаму кокетливо пропела:

— А я все думаю, батыр, отпустить тебя или нет,— она как-то невесело засмеялась и вдруг сникла.

Заторопилась с окончанием охоты, которую сама же затеяла. К стану Амага мчалась впереди всех, нахлестывая и нахлестывая лошадь, словно за ней гнались злые духи.

Ноющие раны не давали сомкнуть глаз Фарнаку. Уловив чутким ухом сквозь могучий храп Рустама шорох, он насторожился и, морщась от острой боли, придвинул к себе обнаженный клинок. Увидя одинокую фигуру, тихо вошедшую в юрту, он приготовился грозно окликнуть и вдруг понял что это женщина. Фарнак затаился.

Женщина подошла к ложу Рустама. Долго стояла недвижно, словно прислушиваясь к дыханию спящего. Резким движением сбросила широкое покрывало, и Фарнак на мгновенье увидел ослепительно прекрасное женское тело, но Амага (это была она!) уже ящерицей юркнула под одеяло Рустама.

Рустам вскинулся, что-то хотел сказать, но рот ему закры ли чьи-то губы, и чужая, прохладная нога с гладкой кожей скользнула по его ногам...

Всю ночь, стиснув зубы и до боли сомкнув веки, страдал в углу юрты Фарнак...

Забрезжил рассвет. Наклонившись над лежащим навзничь с закинутыми за голову руками Рустамом, Амага, жадно разглядывая его лицо огромными глазами с черными, траурными ободьями от бессонной ночи, говорила, прерывая свои слова короткими, как укус, поцелуями:

— Это как сказка, мой милый. Ты богатырь, ты настоящий муж! Дура твоя рыжеволосая Томирис. Ну, ну, не вскидывайся, я больше не буду, родной. Я не пойду на массагетов, раз этого не хочешь ты! Но я перехитрила тебя, любимый. Ты навсегда останешься со мной... не хмурься, не хмурься, я отпускаю тебя, и все-таки ты будешь всегда рядом, потому что у миш будет от тебя ребенок. Твой ребенок! Сын! Такой же богатырь, как и ты! О-о-о всемогущие боги!— страстно воззвала Амага.— Сделайте его похожим на моего любимого, на мое чудо, до единой черточки и до последнего волоска на теле, а мои жертвоприношения поразят мир своей щедростью!

Сегодня ты уедешь, и померкнет все вокруг. Прощай моя радость, мое счастье, моя единственная любовь! Ведь, отпуская тебя, я обрекаю на страшные муки ревности и себя, и те-бяГОба мы несчастны в любви! Прощай, мое солнце! Прощай!

Амага выскользнула из постели, схватила покрывало и, содрогаясь от рыданий, бросилась прочь из юрты.

'Ужалила все-таки, змея!'— подумал в углу юрты вконец измученный Фарнак.

Амага стояла на вершине кургана. Она не плакала — не было уже слез. Все ее существо было устремлено вслед дорогому человеку. Безотрывно, не мигая, глядела она ему в спину и умоляла: 'Обернись! Хоть раз обернись!' Но Рустам не обернулся, все удаляясь и удаляясь, пока не потерялся за горизонтом.

Долго стояла на вершине кургана царица савроматов.

Кони, почувствовав нетерпение всадников, летели, едва касаясь копытами земли, фыркая и роняя хлопья пены с удил. Саки обезумели от радости. Они мчались, бросив поводья и широко раскинув руки, словно желая обнять необъятную степь, слизывая с губ сладкую пыль родной земли и вдыхая всей грудью аромат степного разнотравья. Суровые воины плакали как дети, и не стыдились своих слез, потому что они и были детьми, которые прошли сквозь муки и страдания, кровь и смерть, совершили невозможное и пришли к ней, к своей матери — Родине!