немца поднялся и судорожно передернулся, и Сергей, неожиданно для себя, протянул ее старику. Тот воровато оглянулся, схватил трясущимися пальцами и торопливо сунул в карман застиранной курточки.

 — Большое спасибо!

   Груздев закурил и заметил, как одобрительно улыбнулась Женевьева. Девушке нравилось, когда немцы унижались.. Она готова отдать последнее, лишь бы видеть, как они кланяются, заискивают, благодарят.

 — Что вы нам покушать предложите? — спросил Костя.

 — Сегодня из одной кастрюли, — отозвался старик и смахнул салфеткой воображаемые крошки со стола. — Вы на фронте уж забыли, — вздохнул он,— что по всей Германии раз в неделю подается похлебка, а оплачивается, как венский шницель.

 — А-а, — понимающе кивнул Лисовский, теряясь в догадках, почему похлебкой заменяют венский шницель? Может, он неверно понял кельнера? — Мы заплатим, но нельзя ли устроить завтрак поплотнее? И три кружки пива.

 — Я поговорю с господином  обер-кельнером, — моргая слезящимися глазами, предложил старик.

 — Пусть он сюда подойдет.

   Обер-кельнер, не будь столиков, перешел бы на гусиный шаг. Но и лавируя между ними, он шествовал с достоинством, будто перед строем замерших в страхе молодых солдат. Едва Костя увидел обезображенное ожогами лицо, спаленные веки, следы пересадок кожи, как упал духом. Танкист! Только им его и недоставало для полноты счастья. И Сергей напружинился, поняв, какого маха дал земляк, позвав обер-кельнера. На лацкане его черного фрака он заметил нацистский значок. Тогда и сам расстегнул верхние пуговицы плаща и словно ненароком высвободил петлицы с эсэсовскими молниями и офицерскими знаками различия,

 — Хайль Гитлер! — выкинул немец руку в фашистском приветствии. — Чем обязан, унтерштурмфюрер?

 — Рад с вами познакомиться, камрад, — попер напролом Лисовский. — Обращаюсь как танкист к танкисту.

 — Из какой дивизии? — помягче спросил обер-кельнер.

 — «Герман Геринг».

   Сергей понимал с пятого на десятое, но тут даже зажмурился. Они ведь голландцы немецкого происхождения из мотопехотной дивизии «Нидерланды». Засыплются, как пить дать, засыплются! Ну, Костя...

 — Гауптшарфюрер танковой дивизии штурмштафельн «Герман Геринг» Хейнц Краузерт! После ранения вернулся на родину... Унтер-штурмфюреры, вероятно, знакомы с обер-лейтенантом Самманом, гауптманом Краббе...

 — Ах, да! — спохватился Костя и достал памятную фотографию. Обер-кельнер глянул на снимок, и его будто подбросило:

 — О-о, мой генерал!.. Прошу пройти за мной, я буду рад обслужить боевых камрадов!

   Завтрак они получили не только плотный, но и вкусный, в отдельном чистеньком кабинете. Женевьева, с тревогой следившая за словесным поединком, осталась довольна, что боша поставили на место, и ела с аппетитом, наблюдая, как неподалеку от столика столбом застыл обер-кельнер. Сергей не отставал от соседки, еще раз убедившись в пробойной силе фотографии. Немцев она разила наповал.

   Обер-кельнер, не присаживаясь, выпил с сослуживцами рюмочку шнапса. Едва поставил ее, как донеслось:

 — Внимание! Внимание! Следует поезд до станции Эссен. До отхода поезда запрещается занимать места в вагоне-ресторане...

   Обер-кельнер устроил их в четырехместное купе. Ему помог станционный жандарм. Он оттеснил в сторону толпу дисциплинированных немцев, а парней и девущку пропустил в вагон. На прощание бывший обер-фельдфебель проорал: «Хайль Гитлер!» — пожелал камрадам хорошего отпуска и скорейшего возвращения на фронт.

   Поезд медленно стронулся с места. Редкие перестуки колес на стыках рельсов. Скорость не растет, видно, серьезно повреждена железнодорожная колея. А за окном в небо упираются трубы, хмурятся прокопченные заводские корпуса, уныло торчат эстакады. И дым, тяжелый, удушливый, прорывается в вагон, раздирает легкие, вызывает кашель. Он стелется над самой землей, смешивается с дождем, разливается ядовитыми лужами, зловещей сине-зеленой пеленой укутывает уродливые развалины.

Женевьева просунула ладошку под локоть Сергея и, убаюканная равномерным перестуком колес, неслышно задремала, покачивая головой в такт движению поезда. Парень посматривал на нее со смешанным чувством нежности и досады. Ни на шаг не отстает, ни капли не скрывает, что нуждается в нем и боится остаться беззащитной во враждебном мире. Ему льстила ее привязанность, но он всегда стремился к полной независимости от девчонок. Да и пришла француженка из другого мира, которого он не знал и не понимал. Без языка невозможно было определить подоплеки ее поступков, предугадать, что она сделает через минуту или час. С ней парень терялся, а постоянная необходимость держать ушки на макушке утомляла и раздражала.

   В пути поезд часто и подолгу простаивал на мелких станциях и безымянных разъездах. Пока добрались до Эссена, всласть подремали. И снова прокисший чад залитых дождем пожаров, молчаливая людская толпа, хлюпающая мокредь под ногами.      До Боттропа ехали трамваем, намаялись, наслушались, нагляделись досыта. К Эриху Турбе пошел Костя, а Сергей и Женевьева остались в пивной. Лисовский заказал им

пиво, а француженку предупредил:

 — Поменьше нервов, Женевьева! Ты психанешь, а Сергей не поймет причину и стрельбу поднимет. Ты и его, и себя  под монастырь подведешь…

 — Не хочу в монастырь! — воспротивилась девушка, не поняв Костю. — Буду выдержанной и спокойной. На ногу наступят, промолчу, — заявила она и пальцами прикоснулась к Сережкиной руке.

   Уходил Лисовский с тяжелым сердцем, не слишком полагаясь на обещание Женевьевы. Не выдержит характера, такая кутерьма поднимется, что не подступишься. У земляка, пистолеты, автомат, гранаты, он весь поселок взбулгачит, если решит, что им угрожает опасность. И вместе идти нельзя, слишком приметны они группой, да и неизвестно, как их примет Турба. Полковник мог и ошибиться, принять желаемое за действительное, как получилось с гравером. Куда ни кинь, везде клин!

   В шахтерский поселок Лисовский попал впервые и шел, удивленно рассматривая потемневшие стены с въевшейся в них угольной пылью, черные, с жиринкой, лужи на мостовой, стволы редких деревьев, искривленные, уродливые. На краю горизонта в низкие тучи острыми вершинами воткнулись дымящиеся терриконы, просматривалась решетчатая вязь копров с вращающимися большими колесами. И немцы в поселке держатся иначе, чем в Берлине. Проходят независимо, с достоинством, меряют Костю неприязненными взглядами. Их явная недоброжелательность сперва обеспокоила его, потом порадовала. Поразмыслив, сообразил, что неприязнь вызывает черный мундир и руны в петлице. Поплотнее запахнулся в плащ, но явственно оттопырился автомат. Как-то его Турба встретит?

   Дом Турбы оказался крайним в ряду одинаковых кирпичных зданий под черепичными крышами. Лисовский постоял в нерешительности, но нажал таки кнопку звонка. За дверью чем-то загремели, на пороге по казалась средних лет миловидная женщина  в клеенчатом фартуке, с оголенными по локоть мыльными руками.

 — Господина Турбу я могу видеть?

 — Я его позову, — в глазах настороженность и тревога. — Эрих! К тебе пришли.

Рослый сухощавый мужчина встал рядом с женой и хмуро спросил:

 — Зачем вам понадобился господин Турба?

 — Мне нужно поговорить с вами наедине, — Костя решил не обращать внимания на его холодно- вызывающий тон.

   Немец неохотно отступил от порога и пошел впереди. В комнате, куда они вошли, помещалась домашняя мастерская. Слесарный верстак с тисками, небольшой токарный станочек, наборы инструментов, миниатюрных резцов и сверл. Пахло металлом и машинным маслом, но на полу не валялось ни стружек, ни