что у него в обезьяннике третьи сутки томится Поребриков. Это был тоже явный кандидат на получение сверх нормы. Поребриков, как и почти все взрослое мужское (а впрочем, и женское) население Больших Ущер, работал на молокозаводе. Но время от времени (как правило, это был понедельник), когда ослабленный алкоголем организм Поребрикова давал сбой, а сознание противилось всяческой мысли о работе, он звонил на проходную и говорил, что здание молокозавода заминировано. В первый раз был большой переполох - даже губернатор приезжал. Тогда Поребрикова быстро вычислили, дали два года условно и взяли на поруки. Но потом, когда угрозы стали поступать с завидной регулярностью (примерно раз в два месяца), никто уже не нервничал, работу не бросал и губернатора зря не тревожил. Дело решали локально и полюбовно. Поребрикову давали пятнадцать суток, и он их тихо отсиживал в обезьяннике местного отделения милиции. Причина такой снисходительности крылась в золотых руках Поребрикова, ибо не было никого во всей округе (а возможно, и в целом районе), кому бы в свое время этот телефонный хулиган что-нибудь да не починил. Он одинаково ловко справлялся и с устаревшим медицинским оборудованием, и с ржавым “Жигуленком”, и с неисправным холодильником, и вообще с любым предметом, который требовал специального технического подхода. За это ему готовы были простить и срыв работы комбината, и многочисленные запои, не говоря уже о сущих мелочах, как, например, драку в заводской столовой, которую он затеял, потому что не пожелал пропускать вперед себя начальника смены. И даже когда в прошлом году Поребриков по пьяному делу умудрился утопить в речке заводской “ЗИЛ”, никто слова не сказал. Все знали: протрезвеет и все исправит. И действительно - “ЗИЛ” Поребриков вытащил, отремонтировал, и тот стал работать даже лучше прежнего. Правда, через пару недель “ЗИЛ” он все-таки угробил, въехав на нем в телеграфный столб. Но и тут никто не повел бровью. Поребриков отоспался, протрезвел и собрал злосчастный самосвал заново, позаимствовав необходимые детали с заводской свалки. Свой нынешний пятнадцатисуточный срок местный Кулибин отбывал за очередной хулиганский звонок на проходную завода. “Вот тебе-то, голубчик, я и дам что-нибудь позаковыристее”, - думал Черепицын, сам толком не зная, что же из списка таковым является, ибо заковыристым казалось положительно все. В этот момент в дверях появился запыхавшийся Пахомов. - Что стряслось-то? - спросил он, кинув встревоженный взгляд на Черепицына. 5 Катька и Танька давно закончили свою работу по заполнению извещений и теперь бегали по дворам, разнося проклятые бумажки. Извещение для Климовых Катька приберегала на финал, так как очень уж ей хотелось задержаться у инженера, а заодно поглядеть в бесстыжие глаза климовского сынка. Танька же решила последнее извещение отложить для тракториста Валеры, который ей давно и отнюдь не безнадежно нравился. То, что не безнадежно, - это Танька четко просекла. В свои неполные девятнадцать Танька умело пользовалась всем спектром данной ей природой красоты и при желании могла вскружить голову даже самому верному однолюбу. В двенадцатом часу подружки вышли на финишную прямую. Каждая на свою. Мимо Таньки пронесся, спотыкаясь, чертыхаясь и застегивая на ходу непослушное пальто, библиотекарь Пахомов. Мимо Катьки проехал, взметая снежную пыль, уазик майора Бузунько. В остальном же никакого движения на улицах Больших Ущер не наблюдалось. В полдень Катька наконец постучалась к Климовым. - Ау, есть кто живой? - Заходи, - раздался чей-то мужской голос, то ли Климова- старшего, то ли Климова-младшего. У них были на редкость схожие голоса. Катька вытерла варежкой нос и вошла. В ту же секунду на нее из темноты прыгнуло что-то черное, мокрое и тяжело дышащее. Катька охнула и, опрокинув табурет, забилась в угол. - А-а-а! Кто это?! - заверещала она. - Бульда, мать твою! Ко мне! - на шум выбежал Климов-старший. - Митька, чтоб тебя! Забирай своего сопливого! - Он такой же мой, как и твой, - невозмутимо парировал Климов-младший. - И потом это не он, а она. - Да хоть оно! Вишь, Катьку как напугала, стерва. Катька тем временем отбивалась от чего-то слюнявого и сопливого, что прыгало ей на грудь и норовило облизать лицо. - Это че, собака, что ли? - она облегченно вздохнула. - Я ж чуть не родила со страху. Вы б хоть табличку на двери сделали. - Да собака, собака, чтоб ее, - Климов схватил Бульду за ошейник и начал оттаскивать от перепуганной Катьки. - Родственники из райцентра подкинули на пару недель. Они в отпуск в Турцию умотали, а псину не с кем оставить. - Господи, - все еще приходя в себя и стирая варежкой собачьи слюни с лица, выдохнула Катька. - Я уж думала, нечисть какая. Да ну вас! - Ну, извини, - Климов держал хрипящую от натянутого ошейника собаку. - Да ты не бойся, она добрая. - В темноте, дядя Вить, уж извините за выражение, хреново видно, добрая она или не очень. Я ж все-таки не одна. И она многозначительно глянула на свой живот. Климов смутился и промолчал. Затем она скинула шубу и валенки, и, щурясь и привыкая к комнатному освещению после дневного света, прошла в комнату. - А что за порода? - Да леший их разберет. - Французский бульдог это, - снова подал голос Климов-младший. - Ты б хоть вышел, человек все ж таки, как-никак, пришел. Ну да, - повернулся Климов- старший к Катьке. - Бульдог. И зовут Бульда. Он медленно отпустил псину, и та, виляя задом и выпучив глаза, радостно подбежала к Катьке. Там она, изловчившись, попыталась запрыгнуть на колени, но не рассчитала веса собственной задницы и грохнулась на пол, стукнувшись о половицу челюстью. - Ишь, как тебя колбасит, - засмеялась Катька. - Теперь вижу, что добрая. А по первопутку аж горло сперло. Бульда действительно была крайне добродушным бульдогом. Выросшая в городских условиях, она впервые оказалась в деревне и теперь осваивалась. Все ей здесь нравилось: и новые люди, и новые предметы, и новые запахи. Радость и любопытство буквально переполняли ее собачье сердце. - Ууу, слюнявка, - трепала Бульдино брюхо Катька. Бульда лежала на боку и млела, разложив свой язык на полу. Митя все не выходил. Катька куснула губу от досады, но решила не сдаваться. - А я вам извещение принесла. - Что за извещение? - всполошился отец. - За коммуналку у нас все уплачено. Да, Любаш? - кинул он куда-то в глубь дома, обращаясь к жене. И тут же поморщился - от собственного крика загудела медным колоколом тяжелая похмельная голова. Чувствовал он себя после ночных посиделок с Пахомовым, Зиминым и трактористом Валерой отвратительно. Черт его дернул, вернувшись домой, заняться еще и воспитанием сына. “Мужской” разговор с Митей по поводу беременной Кати закончился тем, что, стаскивая сонного отпрыска с кровати, Климов не рассчитал силу, и Митя свалился на пол, ударившись еще в полете носом об угол стула. Пошла кровь, Люба начала визжать, решив, что Климов-старший собирается лишить жизни Климова-младшего. По дурости позвонила в участок Черепицыну. Тот приехал, но, слава богу, только махнул рукой, сказав: “Разбирайтесь сами”, и уехал обратно. Но ночное гуляние и недосып не прошли даром. Теперь тело инженера ныло, словно это его всю ночь роняли с кровати и стукали головой об стулья. - Да нет, - добродушно отозвалась Катька. - Не коммуналка. Просто собрание в клубе будет седня в семь. Президент наш какой-то указ издал. И тут же испуганно прикрыла ладошкой рот, вспомнив наказ Громихи никому ничего не говорить. Но Климов-старший, слава богу, слушал Катьку в полуха и жеста ее непроизвольного не заметил. Тем более что в этот момент в комнату вошел Митя. Из ноздрей у него торчали две окровавленные ватки. - Ой, батюшки, - увидев его, всплеснула руками Катька. - Это кто ж тебя так разукрасил? - Привет, Кать, - небрежно прогундосил Митя, проигнорировав Катькин вопрос как недостойный ответа. - Да это я виноват… случайно вышло, - пожал плечами Климов-старший. Митя поглядел на отца и многозначительно хмыкнул. Но затем зевнул и почесал ухо. - А че так рано? - Так я только что дяде Вите сказала. Сегодня в клубе собрание. В семь. - А-а, - протянул Митя и сел напротив Катьки, почесываясь и позевывая. В комнату зашла Люба, Митькина мать. Похоже, и она только что встала. - Че это вы, охломоны, даже чаю человеку не налили? - спросила она и зевнула. - Не, не, - отчаянно замахала руками Катька, как будто ей предложили не чай, а цианистый калий (тетю Любу она слегка побаивалась). - Я буквально на минутку. Только извещение отдать. - Что за извещение? - Так я только говорила, собрание в клубе в семь сегодня. - Это что, мода новая - по воскресеньям собрания устраивать? - Да нет, там что-то важное. Да я сама толком не знаю, - сказала Катя и, опустив глаза, покраснела. Тетя Люба поежилась и, повернувшись, вышла из комнаты. Климов-старший подумал, что он, возможно, третий лишний. - Ладно, вы тут поговорите, а я… это… пойду… постель заправлю. Как только он скрылся, Катька стала прощупывать оборону противника. - Ну, ты как? - В смысле? - продолжая гундосить из-за заложенного ватой носа, равнодушно произнес Митя. - Надумал жениться-то? Мить, я уж на пятом месяце. Нехорошо как-то. - Да, - так же равнодушно согласился с ней Митя. - Что “да”-то? Что “надумал жениться” или что “я уже на пятом месяце”? - Что “нехорошо”. - Значит, поженимся? - Можно и пожениться. - Ладно, - насупилась Катька. - А когда? - Что когда? - Когда поженимся? - А куда торопиться? Катька чуть не заскрипела зубами от злости. - Что значит куда? Мне весной рожать. - А сейчас зима. Снег вон только сегодня выпал. Теперь будет валить по самый март. А то и по апрель. А в апреле будет уже тепло. Хотя в прошлом году было еще холодно. Но это все глобальное потепление. Авось и до нас дойдет. Говорят, в Уругвае летом снег шел. Уругвайцы снежных баб лепили. Митя предпринял отчаянную попытку уйти от основной темы как можно дальше. Но Катька сей маневр быстро уловила и на корню пресекла. - Так ты на мне что, женишься только тогда, когда я рожать буду, что