— Пускай стоят, мы домой поедем, — Заварзин тронул машину, но Алешка начал дергать дверцу, намереваясь выскочить на ходу.

— С народом хочу говорить! — кричал он. — Пустите меня, пустите!

Василий Тимофеевич едва успел защелкнуть фиксатор замка и прибавил скорости.

— К народу пустите! — не унимался Алешка. — К народу!

Сергей приехал к бывшему учителю под вечер. Сергей Петрович водил его по пасеке, что-то показывал и говорил сам. И снова увлекался, рисовал перспективы стремянских гарей, если на них образовать не один — несколько пчеловодческих совхозов.

И теперь Сергей был благодарен ему, может, пронесет, как в школе, — зазвенит звонок, и его не успеют спросить. Он слушал Вежина и думал о своем походе в российскую Стремянку. Как в полном одиночестве прожил ночь на красной, вспаханной земле, как бродил по безликому, замшелому кладбищу и бегал за призрачной мельницей.

— Ну, а ты-то, ты что нажил? — вдруг спохватившись, спросил бывший учитель. — Хвастайся!

— Что нажил — все почти бросил, — неожиданно для себя признался Сергей. — Хочу назад, в Стремянку хочу.

— Вот как? — удивился Вежин и почему-то обрадовался. — Значит, захотел… А что? В этом есть смысл. Даже, скажу, великий смысл.

— В чем?

— Да в твоем возвращении! — Он приобнял Сергея. — Могу растолковать. Любопытный момент!.. Понимаешь, люди издревле занимались бортничеством, почитали пчелу и жили рядом с ней. И многое переняли для себя из жизни пчелиной семьи. Есть у пчел замечательный инстинкт — возвращение на старое место. Куда бы пчелу ни занесло, она обязательно прилетит к своему улью. И если снять его с места и отнести куда-нибудь в сторону или спрятать, то возвратившиеся пчелы привьются к колышкам, на которых стоял улей, и будут сидеть там сутками. У человека есть точно такой же инстинкт, потому что его всегда тянет к месту, где он родился или долгое время жил в детстве. Для человека неестественно бродяжничество. Стремянка прижилась в Сибири не потому, что здесь нашла достаток. Потому что приехала сюда роем, семьей, и продержалась здесь до сегодняшнего дня только по этой причине. Отрываться от своей семьи — гибель. Но человек научился наступать на горло себе и своему инстинкту ради каких-то высших интересов. И, живя этими интересами на чужбине, он выхолащивает свою жизнь. Человек не может быть цельной личностью, если потерял эту великую тягу к старому месту.

— Но меня не тянет сюда, — сказал Сергей. — Просто некуда деваться… А здесь отец.

Вежин рассмеялся и потянул Сергея к калитке:

— Поехали! Я тебе одного тут покажу… Тоже не тянуло, а теперь от Стремянки не оторвешь!

От пасеки Сергея Петровича была еще одна дорога, не наезженная как следует, в ухабах, петлях и объездах. Часа полтора Сергей ехал за бывшим учителем, и ему казалось, что они беспорядочно кружатся в пространстве гарей и шелкопрядников. Наконец они выехали к пасеке, обнесенной двойным рядом колючей проволоки. Сергей с опаской глянул на заходящее солнце, но Вежин, угадав его мысли, показал на заросшие травой колеи проселка, который вел прямо в Стремянку.

Изба Виктора Ревякина, — а скорее, не изба — эдакий старинный русский теремок с резными наличниками, с гульбищем под окнами, с высоким, на две стороны, крыльцом, — напоминала сказочный домик. И если бы не колючая проволока, то можно было подумать, что все это снится либо живет здесь какой-нибудь старичок, досужий на выдумку и чудачество. Похоже, строительство еще продолжалось. Деревянная резьба не успела потемнеть на солнце, и лишь кое-где вытопилась смола, кругом лежали щепки, обрезки бревен и досок. Однако вместо старичка вышел молодой парень в рубахе под старинным пояском, и когда Вежин торжественно представил хозяина, назвав Виктором Васильевичем, а затем, сославшись на дела, откланялся, тот радушно пригласил Сергея в избу, разговаривал, как со старым знакомым, без церемоний и натянутости. Пока гость оглядывал стены, тоже украшенные барельефно вырезанными досками, богатырями на конях, всевозможными масками бородачей, Виктор Васильевич выставил на стол деревянное блюдо с хлебом, вареную картошку и горшок со сбитнем. Сергей заметил в углу, на полке, искусно вырезанную из цельного куска дерева пятиглавую церковь. Стены, все пристройки, приделы, купола с крестами и даже оконные решетки — все было без явных стыков. Он потрогал искусственно состаренную древесину.

— Удивительно, — не сдержался Сергей. — Сколько работы… Неужели без единого шва?

— Пол вставлен, ты посмотри, — бросил хозяин. — Месяц сидел зимой. Летом некогда заниматься, пасека… И медведь тут меня тревожит… Давно хотел познакомиться с тобой, Вежин рассказывал…

— Ювелирная работа…

— Да, ничего вышла церковка, — проронил он. — Самому не верится… Но это же копия! Хорошо сделанная копия… Наш век — век копиистов. Подражатели мы, обезьяны…

Виктор Васильевич расхаживал, босым по чистым, отскобленным половицам. Ступни ног его были узкие, длинные и сухие — верный признак человека, выросшего в квартирно-дачных условиях. Не бегал, он босым по лесам, по камням и пашням…

— Кстати, ты когда собрался переезжать в Стремянку? — вдруг спросил он и, не дав ответить, добавил: — Когда переберешься, я тебе еще кое-что покажу… Но все это — увы — не искусство! Мы же растеряли, растрясли свое искусство, на чужое бросились… А вот мастер, который в натуре эту церковку поставил, с одним топором, — вот он творил искусство. Нам не дано, мы нынче — беспросветная серость.

— Я бы не сказал, — улыбнулся Сергей. — Сделать такую копию…

— Ты погоди, не перебивай, — Виктор Васильевич пригласил к столу. — Слушай и не проводи никаких параллелей… Появляется на свете гений — не важно, с топором, с кистью или пером, — творит чудо, создает целую школу, тянет за собой несколько поколений. Но кому он нужен, гений, кроме своих учеников? Никому. Потому что рядом расцветает буйная серость. И как только она не реанимирует свою мертвечину! Какое только искусственное дыхание ей не делает — и в рот, и в нос, и… И процветает! И гений ей не нужен!.. У меня есть одна знакомая, между прочим, писательница. Женщина уже в возрасте. Вот она так все объясняла: горы состоят из вершин, хребтов и впадин. Гении — это вершины, а мы — все остальное: взгорки, бугры, овраги и пропасти в том числе. Поэтому мы имеем полное право на существование, иначе не будет гор. Не могут же горы состоять из одних пиков? Абсурд!.. Не плохо, да? Главное, базу подвести под себя, и живи на здоровье. Она так и делала: выпускала свою серую продукцию, поддерживала всех серых и пальцем не шевельнула, чтобы хоть на склон забраться. Устраивали бугры в долине… Ладно, это не важно. Что дальше? Гений уходит, и тогда вся серость начинает кричать о нем на каждом углу. И сама вроде приобщается к гениальному. Опять неплохо… Но к концу века накапливается новая энергия гениальности. Происходит взрыв! Он рождает нового гения, и все повторяется сначала. Но в наше время обольщаться не приходится, хотя мы и живем в конце старого века. Так сказать, на пороге взрыва… Взрыва не будет. Улавливаешь мысль?

— Пока нет, — замялся Сергей. — Вернее, понимаю, но…

— Тогда слушай дальше, — прервал хозяин. — Объясню популярнее… Возьмем пчелиную семью. Пока цветут цветы, пока у пчел есть взяток — они не роятся. Природа мудра. Они работают. Они засеянную детку[3] выбрасывают и ячейки забивают медом. Для них важнее труд, пища. Но вот отцвели в саду цветочки, взятка нет, и тут начинается роение. Бунт начинается в семье, разделение! Матку новую выкормили! Матку, понимаешь? Сами ее выкормили!

— Странно, а у моего отца пасека какая-то, — снова замялся Сергей. — Они в любое время роятся. Он уж замучился, жаловался…

— Это исключение, которое подтверждает правило, — заметил Виктор Васильевич. — Так вот, наш век на исходе, а мы роиться не собираемся. Взрыва не будет! Нам свою матку не выкормить. Молочка у нас нет, фермента! Растеряли мы его, на копии обменяли.

Он встал, озабоченно выглянул в окно и, извинившись, куда-то вышел. И скоро под потолком медленно раскалилась нить лампочки — на улице темнело.

— Да будет свет! — сказал Виктор Васильевич, вернувшись. — Кстати, у твоего отца старец живет…

— Знаю, знаю, — упредил Сергей. — Я уже подумал о нем.