сумеречное состояние. А они-то сами, не в сумерках ли?

Часов в восемь, когда откричали в Стремянке самые сонливые петухи, на заварзинский забор взлетела одинокая курица и, вздыбив перья на загривке, вдруг заорала по-петушиному. Настоящего кукареканья не вышло: два колена еще вытянула кое как, на третьем же сорвалась, захрипела и, умолкнув с широко раскрытым клювом, покосилась в небо красным от натуги глазом.

Катя Белошвейка торопливо прошла в калитку и швырнула в курицу комом земли.

— Кыш! Кыш, тварь ты эдакая!

Курочка невозмутимо осталась на заборе, и над Стремянкой разнесся еще один ее вопль.

— Поглядите на нее, а? — возмутилась Катя, подыскивая, чем бы кинуть еще. — Есть кто живой? Вы что, не слышите?

Тимофей натянул брюки, рубашку и, сонно щурясь, вышел на крыльцо. Утро было теплое и мягкое, как конские губы, берущие хлеб с ладони.

— Здравствуй, Катерина. Ты чего так рано кричишь?

— Вы что, спите до сих пор? Не слышите? Курица-то совеем излукавилась, петухом орет!

— Пускай орет! — засмеялся Тимофей. — Ты к Ионе? Так он на пасеке остался…

— Господи! — возмутилась Катя. — Не к добру это, Тимофей! Говорят, в какую сторону кричит, оттуда и беды ждать, а то и вовсе покойника. Лови и руби ее!

Тимофей помотал головой, огляделся в поисках топора, но вместо него увидел опорки резиновых сапог, обулся и торопливо зашагал к сортиру. В этот самый момент курица выгнула шею и сипло прокукарекала.

— Чудеса природы! — восхищенно сказал Тимофей. — А ты еще не кукарекаешь, Катерина? Хотя, да…

— Руби, говорю! — оборвала она. — Ишь, на ваш дом кричит!

— Я вот ей покричу! — пригрозил Тимофей.

Катя спугнула-таки курицу с забора и, расставив руки, загнала в угол, крепко взяла за крылья. Курица, закатив глаза, поуркивала и не вырывалась. Тимофей принес топор, зарубил последнюю в хозяйстве курицу и бросил в ведро, поставленное Катей.

— Где отец? — спросила она. — Не приезжал?

Тимофей вытер руки о штаны, и веселость его разом спала.

— Он же Алешку ищет. Старец наш куда-то утопал…

— Да я все знаю! — прервала его Катя. — Отец ночью был у нас, к дяде Саше Глазырину приезжал, чтоб в милицию сообщить. Где он сейчас?

Тимофей пожал плечами и сел на ступеньку крыльца.

— Он и сюда ночью заезжал, когда мы с пасеки приехали с Серегой. Говорит, сидите пока дома, я проеду до реки, может, на пароме…

— Ну и бестолочи же вы! Вся семейка такая: — Ванька дома — Гришки нет. Дядя Саша уже нашел вашего старца!

— Где? — удивился Тимофей.

— В Яранке! — Катерина подобрала складчатый подол и села рядом с Тимофеем. — У Ощепкина… Под утро уже пришел! А теперь Василий Тимофеич куда-то пропал. Я всю Стремянку объехала, на пароме была…

— Ладно, хоть старец нашелся, — сказал Тимофей. — А батя поездит да вернется.

— Нет, мужики, так не пойдет! — отрезала Катерина. — Если отца на пасеке нет, поезжайте с Серегой за реку, до поста ГАИ. Узнаете, проезжал — нет. Что-то на душе неспокойно, предчувствие какое-то…

Тимофей засмеялся, приобнял Катю.

— Ну и сношка у меня будет! Ты же нас в одном доме затуркаешь! Я же переезжать надумал!

— Кто? Сношка? — переспросила она с вызовом. — Сейчас, разбежалась! Спотыкаюсь прямо…

— Если большак возьмется — не уйдешь, — серьезно сказал Тимофей. — Вчера посмотрел на него… За горло возьмет.

— А вы тоже сидели, заступиться не могли! Пока собака не разняла… Обидели вы отца. И Алешку… Сыночки приехали, называется, разогнали всех, раззурили…

— Скоро все тут соберемся, и все уладится, — Тимофей встал. — Поеду домой, Валентину обрадую. Понимаешь, боюсь… Вдруг передумаю? Пока еду по реке — заболит сердце, и останусь. Если решил, надо сразу… А Вале скажу — не отступишь, она баба такая…

Тимофей нацепил кобуру, вышел на улицу и остановился у колодца. Он опустил бадью, достал воды и стал пить.

Зубы ломило от холода, а сверху уже крепко припекало солнце. День разгуливался ведренный, глубоко чистый и прозрачный, как вода в бадье, и ничто не предвещало ненастья…

Сергей нашел отца где-то на середине пути между Стремянкой и городом. «Волга» стояла на обочине, открытые нараспашку дверцы выглядели, как подбитые крылья. Сам отец сидел на гравийной бровке с ведром и шлангом. Кончился бензин…

Они вернулись в Стремянку, однако отец, не заезжая домой, погнал в сторону Яранки. Весть, что старец нашелся, словно не обрадовала его. Точнее сказать, лишь один камень свалила с души.

— Он ведь ко мне теперь не вернется, — сказал отец. — Куда ему? В дом престарелых?

И словно в воду смотрел. Когда приехали в Яранку, старец с кержаком Ощепкиным сидели на скамейке возле калитки, между ними стоял зажженный фонарь.

— Сыскная приехала, — сказал старец, указывая на машины клюкой. — Всем гнездом ищут теперь, лешаки! Верно, думают, я вернусь и жить у них буду. А я к ним не пойду. Они сами в своем гнезде разобраться не могут, что я буду в ногах путаться! И к внукам не пойду.

Все это он говорил в присутствии Заварзиных, но так, будто их рядом не существовало. Ощепкин кивал головой и теребил бороду, мудрый и спокойный, как сфинкс.

— Ведь о чем говорят-то? О чем спорят? — продолжал старец. — В ранешное время со стыда сгореть можно! А отчего все? Отчего эдак колобродят да тычутся, ровно слепые котята? Темнеет в Стремянке! Станешь говорить, дак не верят, думают, из ума выжил. В потемках где ж разобраться? Где ж им найти друг дружку ощупью-то? Кого ни схватишь — все чужой.

— Так-так, — степенно кивал Ощепкин. — Если ранешное время вспомнить, так и тогда тыкались. Как ни придешь — спорятся…

— Ты, Мефодий, не путай! Не путай! Коммуна была, дак не тыкались. Народ сообща жил, одним духом. Вон как тайгу-то корчевали! И подумать страшно… Нынче что не корчевать — техники-то полно… Сообща жили, сообща. Золотое времечко, коммуна-то!

— Так-так, — опять кивал кержак. — Всю жизнь в суете прожили. Помню, церкву-то поставили, крест подняли и ходят, смотрят. А орут — мать ты моя! Одному кажется — криво, другому — прямо. Чуть за грудки друг дружку не берут. И ведь все правы были! Все, как один. Токо беда-то в том, что с разных сторон смотрели. Я потом ходил вокруг церквы, глядел. И так и эдак глядел. Мои-то еще заподозрили, мол, не к попам ли я подался. Все правы были. С одной стороны смотришь — прямо, с другой — криво. Это кто где стоит и кто откуда смотрит. А крест-то прямо стоит!

— Хороший ты мужик, Мефодий, да тоже слепошарый, — сказал старец. — Всю жизнь по тайге жил да молился. И свету белого так и не посмотрел. Религия — дурман, разве не слыхал? Бога-то нету!

— Так-так, — заведенно бормотал кержак. — Хорошо пожили, хорошо помолились. Теперь вот где так помолишься? Все керосином залили, все пожгли, потоптали. А молиться надо в чистом месте, чтобы дурману не было… Так-так…

С горем пополам удалось-таки сговорить Алешку ехать в Стремянку. Он позволил усадить себя в машину и довезти до магазина, возле которого толпился народ, — ждали открытия.

— А мне ведь в магазин надо! — заявил старец. — Люди-то стоят.