Правда, в хозяйстве-то одна курица осталась. Порубил нынче всех, зимой дед что-то расхворался, не ел ничего… А я бы жил у вас, по гостям ходил, съездил бы куда-нибудь летом. Ведь сколь лет сижу как привязанный. Куда от пчел?

— А квартирантов своих тоже нам отдашь? — спросил Иона.

— У меня квартирантов нет, — отрезал отец и обернулся к Ионе. — Что ты сегодня как гвоздь в сапоге? Садись за стол, потолкуем.

— Правда, большак, не лезь в бутылку, — посоветовал Тимофей. — Давай обсудим, если ты в самом деле собрался в Стремянку.

— Нет, погоди, Тимоха! — прервал его Иона. — Ты мне осенью что писал? С батей плохо? А теперь, батя кругом прав у тебя?.. Я знаю, что ты возле него крутишься. Тебе вечно меньше всех попадало и больше перепадало! — он погрозил пальцем. — Жить они собрались! А куда квартирантов? Я что, кормить их буду? Одевать-обувать? Нет, батя, ты сам подумай! Ты кого пригрел? У Артюши сестра в Стремянке. Конечно, зачем ей дурачок? Она с кобелями путается, а он мешает. Нашли теплое местечко! Что смотрите? Склочный мужик, скряга, да? Убогих не пожалею, нищему не подам?.. А вопрос, между прочим, принципиальный! Ты, батя, собрал захребетников и теперь сам по гостям, а их нам? Ничего себе наследство!

Заварзин не спеша взял детскую скамеечку и сел напротив старшего сына, заглянул ему в лицо.

— Эх, большачок!.. Видно, худо тебе, если злой ты стал? Ведь злой! У тебя сейчас в глазах-то аж красно.

— Мне обидно! — Иона отвернулся. — Ты… Мы тебе как чужие! В городе был и даже не заехал.

— Куда бы я заехал? — спросил отец. — Я же не знаю, где ты теперь живешь?… Заезжать хорошо, когда тебя ждут. А ты ведь не ждал меня? Только не ври. Скажи прямо: не от сладкой жизни в Стремянку потянуло? Худо тебе… Не знаю, что стряслось, но чую — худо.

— Мы с Катериной, наверно, сойдемся… Потому и потянуло!

— С которой? С первой, второй?

— Роскошно большачок наш живет! — засмеялся Тимофей. — Екатерина-первая, Екатерина-вторая!

— С Белошвейкой, — буркнул Иона и поправился. — С Сенниковой.

— Согласие дала? Быстро все у тебя… Тяп-ляп…

Иона дернул плечами.

— За этим дело не станет… Дядя Саша Глазырин высватать обещал.

— Ну, гляди, Иона Василич, — отец показал кулак. — Обидишь Катерину — башку оторву. Не знаю, как ты с той жил, а здесь, на моих глазах… Давай и выпьем за это!

Заварзин подал стопку Ионе. Тот помотал головой, набычился.

— Сказал — не буду! А ты, батя, не отвлекайся, вопрос ребром.

Что-то беспокоило Джима, угнездившегося возле ног Сергея: он тут же вскочил, гавкнул в синеющее от вечерних сумерек окно, заскулил, пометался по избе и остановился у черного зева русской печи.

Отец выпил, некоторое время посидел с опущенной головой.

— Хотите, чтобы я их повыгонял? Нет, ребята, если кто сам уйдет — пускай, держать не буду, а так… И обидеть не дам! А самовольно погоните, тогда и меня с ними. Это семья моя.

— Ладно тебе, Иона. Чего пристал? — Тимофей наклонился к догу, погладил, но тут же отдернул руку — пес заворчал, приложив уши. — Ничего, приживемся!

Иона молчал насупясь, и низ лица его тяжелел. То была ярость, едва сдерживаемый гнев, который отключает рассудок и с которым начинают крушить, ломать все подряд. Синие Ионовы глаза пожелтели, будто со дна их подняли муть, раздулись и побелели крылья носа. Он вдруг стал неузнаваемым, ярость эта была чужая, и сам он очужел на глазах, так что Сергей вздрогнул и мурашки побежали по затылку. Ионе в детстве попадало больше, и юность у него выпала не сладкой. Чтобы выучить Сергея, ему пришлось сразу же после техникума идти работать вальщиком леса — мастера получали мало. Сергей слушал лекции, а Иона валил стремянскую тайгу все пять лет, вышел в передовики, о нем в газетах писали, и наконец, дали орден. Когда Сергей приезжал на каникулы или вырывался на выходной, Иона встречал его с лодкой на реке, а бывало, и у стремянского свертка. Он скучал по брату, на шаг не отходил, везде таскал за собой — и даже на лесосеку, показывал своим товарищам, гордился — тот самый братуха! И хоть бы когда попрекнул… Тогда уже прошел шелкопряд, в Стремянке оставили лесоучасток под начальством Ионы, но скоро закрыли и его, а Иону выдвинули на руководящую должность в областной центр. Когда же озлобился он?

— Приживемся! — передразнил отец. — Больно скорые…

— Ничего, батя, — веселился Тимофей. — Мы потомки переселенцев, так что у нас в крови к новым местам привыкать!

— Потомки… — заворчал отец. — Переселенцы-то быстро привыкли, и потому что землю пахали! А ее один раз вспашешь — она уже твоя, и место это твое. Нынче в Стремянке не пашут, мед собирают. Сладкая жизнь настала: медведь пляшет — цыган деньги берет… Живем здесь, а землю будто в долг взяли… Какие мы хозяева? К чему вы приживаться-то собираетесь?.. Раньше пасека — стариковское дело было. Если мужик сидит на пасеке, то его и за мужика-то не считали. Нынче вон одна молодежь! Из городов едут на промысел… Мед — липкая штука. Радуемся — зажили!.. Переселенцы-то кучей держались, обществом, выселок боялись как огня. А теперь по гарям разъехались и живут — никакого общества не надо. Распахали бы скорее гари-то, глядишь, опять в село собрались бы да жили. Так нет же, Вежин чего-то съездил в Москву, намудрил… Тут, ребята, не вам только придется приживаться заново — всей Стремянке, если распашут.

Дог неожиданно подскочил к приоткрытой двери и гулко, с храпом, залаял.

— Да убери ты своего пса! — неожиданно разозлился Иона и пнул дога. — Взяли привычку — собак в доме…

Джим резко повернулся и, показалось, коснуться не успел, но с руки Ионы хлынула кровь. Он отскочил и еще раз пнул по крепкому, будто резиновому телу, а дог чакал зубами, стараясь достать его.

Опрокидывая посуду, Серией прыгнул к собаке, повис на ошейнике, оттягивая от брата, к нему на помощь устремился и Тимофей. Они вдвоем придавили дога к полу.

— Зверь! — восклицал Иона. — Во зверюга!

Сергей привязал к ошейнику веревку, брошенную отцом, и потащил дога на улицу.

— А чего ты пинаешься? — обозленно спросил Тимофей. — Это же служебная собака. При ней лучше не дергайся. Ну, деятель!

— Смотри! — Иона протягивал руку. — Кровища хлещет! Он же мне до кости разорвал!

— Ничего! — отрезал Тимофей. — Он тебе дурную кровь выпустил!

Отец торопливо порылся на полке в шкафу, достал бинт и йод, стиснув зубы, начал перевязывать руку Ионы. Рана была небольшая, но глубокая, у самого запястья.

— Успокоился? — бинтуя руку сыну, спросил отец. — Эх ты, большачок…

Иона сопел, прикусив губу и согнув багровую шею. На лице выступил пот. Сергей вернулся с улицы, взглянул на руку брата через плечо отца, поморщился.

— Здорово?

— Я твою зверюку застрелю! — пообещал Иона.

— Живу и всю жизнь привыкнуть не могу, — вдруг сказал отец. — Что за народ? Что с нами творится? Все у нас до первой крови. Все, пока кровь не прольется…

Иона молчал и по-прежнему пыхтел, вытирая ладонью обильный пот. Отец перевязал ему руку, отстриг ножницами кончики бинта.

— До свадьбы заживет… Давайте теперь сядем рядком да поговорим ладком… Ой, ребята, не знаю. Как вы приживетесь, если с ходу все рушить начали?

— Батя! Батя! — с порога закричал Артюша. — Выйди на улицу!

— Что там еще? — всполошился Заварзин.

— Да это не собака — оборотень! Погляди! На веревке сидит, а что делает-то! Что делает!

— Ладно, если оборотень — пускай на веревке сидит, — сказал отец. — Оборачиваться не будет. Зови Алексей Семеныча.

— Дак он дома, — улыбнулся Артюша. — Чего звать?